— Десять лет назад.

Монах вздохнул:

— Возможно, он пропал где-то в горах. Места здесь пустынные и опасные.

— Возможно… — эхом откликнулся я. — Ну что же. Раз у вас его не было, то меня больше здесь ничто не задерживает, и я с чистой совестью могу отправиться по своим делам, как только помогу вам с самоубийцей. Спасибо, что уделили мне время.

Брат Квинтен поднялся вместе со мной, и в этот момент из соседнего зала раздался громкий металлический звон. Монах нахмурился, широким шагом подошел к двери, распахнув ее, выглянул.

— Что за чертовщина? — удивился он.

Карниз, на котором висела тяжелая бордовая занавесь, упал на пол, открыв ранее не видимую мне стену.

— Ух! — Вот и все, что я мог сказать, глядя на огромную фреску.

В длину она была больше десяти ярдов, в высоту — все пять. В отличие от той, что я видел в трапезной, эта оказалась яркой, словно ее нарисовали неделю назад. Но не это было поразительно, а талант художника. Мастер продумал все — перспективу, позы, падение света и тени, блики на лицах и полутона одежды, каким-то немыслимым образом сумев придать плоской картине объем — нарисованные фигуры, казалось, стоят за стеклом, в мире, где застыло время.

Ярко-алое небо контрастировало с белой, укрытой снежной периной землей. Кое-где снег растаял, и были видны темные проплешины обугленной почвы. На заднем плане черным силуэтом выделялось кряжистое дерево без листьев. Его ветви охватывало разгорающееся пламя.

Левая сторона оказалась недорисована — там виднелось большое серое пятно штукатурки. На переднем плане были… наверное, ангелы. Хотя у меня возникли некоторые сомнения на этот счет.

Потому что обычно ангелов так не рисуют.

Двое молодых людей, широкоплечих, мускулистых, с искаженными от ярости лицами, сражались друг с другом. Оба с длинными, до плеч, развевающимися каштановыми волосами, в одинаковых легких серебристых доспехах — наручи, наплечники, нагрудники и наколенники. Светлые туники в крови. На щеках копоть.

Тот, что был справа, двумя руками вскинул страшный боевой молот, собираясь размозжить противнику голову. Левый, отклонившись назад, закрылся широким мечом с вычурной гардой.

Удивительнее всего было то, что на глазах у обоих были повязки, а крылья совсем не походили на птичьи. Никаких перьев. Лишь яркий, слепящий свет, складывающийся в узнаваемый контур.

— Почему ее прячут за занавесью? — спросил я.

Брат Квинтен внимательно посмотрел на меня, как видно, заметил потрясенное выражение на лице, и негромко спросил:

— А какие чувства у вас вызывает эта фреска, страж?

— Тревогу, — подумав, ответил я. — От нее исходит опасность. У меня желание отойти, отвернуться и в то же время… смотреть дальше.

Грустная улыбка:

— Вот именно поэтому отец настоятель приказал убрать ее с глаз. Чтобы не смущать братьев.

— Кто рисовал ее?

— Один из монахов. Господь наградил его талантом, но использовал он его не так, как это было угодно Церкви.

— Если фреска неугодна, то почему она всего лишь закрыта, а не замазана?

Брат-управитель цокнул языком:

— Брат, который рисовал ее, обладал даром прорицания, и порой у него случались видения. Здесь записано одно из них.

— Это будущее?

— Не думаю. Скорее прошлое.

— А что говорит художник?

— Он давно умер, так и не успев закончить работу. — Каликвец указал на серую проплешину. — Это, как вы можете видеть, один из эпизодов битвы земного ангела с тем, кто пришел в наш мир сквозь адские врата.

Я слышал о земных ангелах от брата Курвуса. Те, кто не присоединился в ангельской битве ни к войскам Люцифера, ни к войскам господа, не желая проливать кровь своих братьев. Они навечно наказаны богом оставаться среди людей и защищать врата, через которые дьявольская орда пытается прорваться на землю.

— Они очень похожи, — помолчав, сказал я, вглядываясь в фигуры. — Кто из них защитник, а кто выбрался из пекла?

— Этого я не знаю. Крылья у обоих светлые, а по канонам у отступников их рисуют темными. Впрочем, люди почти не знают ангелов. Все может быть совершенно иначе. Быть может, никто из них не вышел из пекла. Порой, как говорят легенды, охранники сходят с ума из-за дыхания адских врат. Тогда их убивают братья. Возможно, именно этот эпизод здесь и отразил художник. Что вы ищете на фреске?

— Ворота в ад.

— Они прямо у вас перед глазами.

— Горящее дерево?!

— Верно. Это аллегория. Вымысел художника. Как и снег, которого нет на востоке.

Я изучил картину еще раз:

— Повязки на глазах — тоже аллегория?

— А вы не знаете эту легенду? — удивился он. — Считается, что земные ангелы не могут видеть друг друга. Повязки говорят, что они сражаются вслепую, не зная, где находится противник.

Брат Курвус рассказывал мне, что настоятель его монастыря, Дорч-ган-Тойна, расположенного в пустошах Ньюгорта, как-то разговаривал с подобным ангелом. Он искал в мире тех, кто сошел с ума у врат и скитался где-то среди людей.

Брат Квинтен склонился над карнизом:

— Чистый срез. Как будто кто-то одним ударом перерубил крепеж чем-то острым. Как странно…

Я лично ничего странного не видел. Этот «кто-то» носит драную соломенную шляпу, и его серп — очень острая штука.

Я не всегда понимаю Пугало.

Порой его темная ирония к месту, но частенько «шутки» одушевленного ставят в тупик. У него свой, только ему понятный юмор, где запросто можно ущипнуть магистра стражей за ягодицу, а потом посмотреть, как она бесится. Это лишь один случай, но за год, что мы путешествуем вместе, их накопилось немало.

Я давно решил для себя, что Пугало — одушевленный настроения. В один день оно и пальцем не пошевелит, чтобы вытащить меня из неприятностей, а в другой потащит у себя на закорках или уведет за собой погоню.

Прямо сейчас страшила, точно воробушек, сидел на крыше церкви, свесив вниз ноги. Увидев, что я смотрю на него, оно приподняло шляпу, приветствуя меня, — маленькая темная фигурка на фоне ослепительно-белой вершины Монте-Розы.

Братские корпуса — два серых шестиэтажных здания, из-за узких окон кажущиеся неприступными, встретили меня мрачной тишиной. Яцзек поднялся по ступенькам, вошел в узкий коридор с серым арочным потолком. На входе не было двери, поэтому здесь гулял холодный ветер, волнующий пламя немногочисленных факелов, воткнутых в стальные скобы.

Келья умершего монаха была одной из самых последних на этаже. Возле входа в нее, прислоненные к серой стене, стояли носилки. Я вошел в узкое, темное, несмотря на начало дня, помещение, где на маленьком столике ровным пламенем горели несколько свечей. Осмотрелся.