Но затем Йозеф посмотрел на другую наклейку, где значилось:

ТРОСТЬ С ВКЛАДНОЙ ШПАГОЙ — ДЛУБЕК

РАСПОРКА ДЛЯ ОБУВИ — ГАШЕК

КОСТЮМЫ (3) — ГАШЕК

НАБОР НОСОВЫХ ПЛАТКОВ (6) — ГАШЕК

Тут в животе у него буйным цветом расцвел страх, и он вдруг проникся полной уверенностью в том, что манера, в какой его отец и все остальные себя поведут, не будет ровным счетом ничего значить. Порядочно или хаотично, тупо или изобретательно, вежливо или по-хамски — все это было уже неважно. Пражские евреи стали теперь всего-навсего пылью под немецкими сапогами, дожидаясь лишь того момента, когда их сметет в стороне неразборчивая метла. Никакой стоицизм и вдумчивая дотошность ничего им не дадут. В более поздние годы, вспоминая этот момент, Йозеф испытывал искушение подумать, будто при взгляде на эти наклейки он испытал предчувствие грядущего кошмара. Однако в то время все было гораздо проще. Волоски встали у него на загривке, а все тело закололо, будто от крошечных электрических разрядов. Сердце забилось в глотке, словно кто-то большим пальцем его туда затолкнул. И Йозефу на мгновение показалось, будто он сейчас наслаждается каллиграфией кого-то, давно умершего.

— Что это? — спросил Томас, когда Йозеф вернулся в гостиную с перекинутым через плечо мешком, где хранился один из гигантских костюмов Алоиза Гашека по прозвищу Гора. — Что случилось? В чем дело?

— Ни в чем, — ответил Йозеф. — Слушай, Томас, я должен идти. Извини.

— Да, конечно. — В голосе Томаса почти звучало раздражение. Затем он по-турецки сел на пол. — А я намерен провести здесь всю ночь.

— Брось, Томас, нельзя же…

— Не тебе решать, — заявил Томас. — Тебя здесь вообще больше нет — разве ты не помнишь?

Эти слова напомнили Йозефу здравый совет Корнблюма, но также вызвали легкий озноб. Он никак не мог избавиться от чувства — по слухам, обычного среди призраков, — будто не его существование, а жизнь тех, кого он навещает, лишена содержания, смысла и будущего.

— Пожалуй, ты прав, — вскоре сказал Йозеф. — В любом случае ночью тебе лучше по улицам не шататься. Это слишком опасно.

Положив ладони Томасу на плечи, Йозеф повел брата в комнату, которую они делили последние одиннадцать лет. Там, используя несколько одеял и подушку без наволочки из какого-то сундука, он устроил на полу постель. Затем Йозеф стал рыться в других коробках, пока не нашел старый детский будильник в виде медвежьей морды, где вместо ушей была пара латунных колокольчиков. Будильник он поставил на полшестого утра.

— Ты должен будешь вернуться туда к шести, — сказал Йозеф, — иначе они выяснят, что тебя нет.

Томас кивнул и забрался между одеял импровизированной постели.

— Хотел бы я отправиться вместе с тобой, — сказал он.

— Я знаю, — сказал Йозеф и смахнул Томасу волосы со лба. — Я бы тоже этого хотел. Но ты очень скоро ко мне присоединишься.

— Обещаешь?

— Я хорошенько об этом позабочусь, — заверил его Йозеф. — Я не успокоюсь, пока не встречу твой корабль в нью-йоркской гавани.

— На том острове, — сказал Томас, чьи ресницы уже сонно порхали. — Где статуя Свободы.

— Обещаю, — сказал Йозеф.

— Поклянись.

— Клянусь.

— Поклянись рекой Стикс.

— Клянусь рекой Стикс, — сказал Йозеф.

Затем он наклонился и, к удивлению их обоих, поцеловал Томаса в губы. Это был их первый подобный поцелуй с тех пор, как младший брат был младенцем, а старший — любящим мальчиком в коротких штанишках.

— До свидания, Йозеф, — сказал Томас.

Вернувшись на Николасгассе, Йозеф обнаружил, что Корнблюм с присущей ему находчивостью уже решил проблему извлечения Голема из его комнаты. В тонкой гипсовой панели, которую установили в дверном проеме после того, как гроб с Шлемом был поставлен на своей место, Корнблюм, используя какой-то неописуемый похоронный инструмент, вырезал как раз над полом прямоугольник достаточно большой, чтобы туда прошел гроб. Обратная сторона гипсовой панели, в наружном коридоре, была покрыта выцветшими югендштильскими обоями с узором из высоких переплетающихся маков. Точно такие же обои украшали и все остальные коридоры здания. Корнблюм аккуратно прорезал эту тонкую наружную оболочку только по трем сторонам гипсового прямоугольника, оставляя сверху петлю из нетронутых обоев. Таким образом у него получился удобный потайной лаз.

— А что, если кто-то заметит? — спросил Йозеф, внимательно ознакомившись с работой Корнблюма.

Тут последовал один из обычно идущих экспромтом и слегка циничных афоризмов старого фокусника.

— Люди, — сказал он, — замечают, только когда им специально об этом скажешь. И снова замечают, только когда им особо напомнишь.

Они одели Голема в костюм, прежним владельцем которого был гигант Алоиз Гашек. Получилось это у них с трудом, поскольку Голем оказался довольно негибок. Хотя он и не был так тверд, как можно было себе представить, учитывая его природу и сотворение. Холодная глиняная плоть даже словно бы слегка подавалась под кончиками пальцев, а кроме того, узкий интервал движений, возможно самое смутное воспоминание о действии, был унаследован локтем правой руки Голема. Той самой руки, которой, согласно легенде, он каждый вечер, возвращаясь с работы, касался мецуцаха на двери своего создателя, после чего подносил поцелованные Священным писанием пальцы к своим жестким губам. Колени и лодыжки Голема, однако, более-менее окаменели. Далее, его руки и ноги находились в скверной пропорции друг с другом, как это частенько бывает с творениями скульпторов-дилетантов, а также были слишком крупны для его тела. Непомерно громадные ноги застревали в брюках, и тут Корнблюму с Йозефом пришлось особенно нелегко. В конце концов Йозеф был вынужден сунуть руки в гроб и обхватить Голема за пояс, приподнимая нижнюю часть его тела на несколько сантиметров, пока Корнблюм последовательно натягивал брюки на икры, ляжки и весьма объемистые ягодицы Голема. С нижним бельем они решили не возиться, однако анатомического правдоподобия ради (а также демонстрируя ту дотошность, что характеризовала всю его сценическую карьеру) Корнблюм разорвал один из старых талитов напополам (сперва почтительно его облобызав), несколько раз сложил одну из половинок и засунул получившийся в результате ком Голему между ног, заполняя гладкую глиняную пустоту его паха.

— А может, ему предполагалось быть женщиной, — заметил Йозеф, наблюдая за тем, как Корнблюм застегивает Голему ширинку.

— Даже Махараль не смог бы сделать женщину из глины, — сказал Корнблюм. — Для этого требуется ребро. — Он чуть отступил назад, внимательно разглядывая Голема. Затем слегка потянул его за отворот пиджака и разгладил складки, собравшиеся спереди на брюках. — Очень элегантный костюм.

Это был один из последних костюмов Алоиза Гашека по прозвищу Гора, доставленный ему незадолго перед смертью, когда его тело уже было изрядно изношено синдромом Марфана, а потому именно этот костюм идеально подходил для Голема, который не был так огромен, как Гора в самом его расцвете. Пошитый из превосходной английской шерстяной ткани, серовато-коричневый, простроченный бордовыми нитями, он вполне мог пойти на костюм для Йозефа, еще один для Корнблюма, да еще, как заметил старый фокусник, осталось бы на целый жилет. Рубашка была из прекрасной белой саржи, с перламутровыми пуговицами, а галстук — из бордового шелка с рельефным узором из махровых роз, несколько вычурным. Впрочем, как раз вычурные галстуки покойный Алоиз Гашек и любил. Ботинок на Големе не было — Йозеф забыл поискать пару, да и в любом случае ботинок такого размера он бы нипочем не нашел. Кроме того, если нижняя часть гроба подвергнется инспекции, фокус так и так будет раскрыт, а потому ботинки здесь никакой роли не играли.