– Конечно, – покорно кивнул Ганс, опускаясь на хлипкий стул возле стола следователя. – Я сам хотел идти в полицию. Но мне требовалось время для того, чтобы прийти в себя. Я очень сильно испугался…

…Он всегда опасался русских. Не любил их. Отец долго объяснял про историческую ошибку немцев, позволивших разрастись раковой опухоли фашизма. И про личную трагедию семьи. Дед, Фридрих Вассерман, служил в СС, входил в личную охрану фюрера. Его лицо даже мелькает в кадрах известного фильма Лени Рифеншталь «Триумф воли», посвященного съезду национал-социалистической партии. Нюрнберг, 1934 год. Камера снимает сверху: по чернильной мгле плывут сотни огоньков. Потом крупный план: дед, молодой, одухотворенный, несет факел. И на почти мальчишеском лице, освещенном отблесками огня, отражается такое же экстатическое блаженство, как и у всех участников ночного митинга. Нацисты любили устраивать факельные шествия. Ночная темнота, окутывавшая многочисленные колонны, обещала ярчайший рассвет. И мощь, неотвратимость, стремительность зарождающейся силы, которой предстояло залить кровью всю Европу…

Впрочем, тогда о крови, наверное, немцы не думали. Им казалось, что они просто реализуют свое законное право на хорошую, сытую жизнь. И цена не играла никакой роли. Почему? Сегодня понять это сложно. Гипноз, массовый психоз, паранойя? Отчаяние, тот самый угол, из которого загнанный зверь рвется вперед, ловко орудуя зубами? Старенький дед, вспоминая те события, от стыда то и дело ронял слезу. Особенно угнетала Фридриха мысль о том, что он, еще до начала войны, закрыл фюрера своим плечом от шальной пули фанатика. А если бы не закрыл?… Юридически деда никто ни в чем не обвинял, в нацистской иерархии чинов он стоял слишком низко для участия в громких процессах. Но дед сам себе вынес приговор, так и не простил собственных заблуждений до конца дней своих. Укоры совести выдолбили в его душе незаживающую, постоянно кровоточащую рану…

Чувство вины в семье культивировали, пестовали, холили и лелеяли. Отчисления на нужды благотворительных еврейских, а потом, после начала перестройки, и российских организаций осуществлялись ежемесячно. А еще один день в неделю все Вассерманы общались только по-русски. За ошибки полагался штраф в пять марок или внеочередная стрижка газона.

Ганс пытался относиться к русским, как дед или как отец, – с покаянным уважением. Но только ничего у него не получалось.

– Украли, украли, – изумленно повторял герр Гольдсмит, вертя в руках пустой поднос и пустое блюдце для мелочи. – Украли всю редиску! И ведь я же написал мелом цену, всего 80 пфеннигов. Как так можно! Не понимаю, не могу понять!

Герр Гольдсмит жил в Русской деревне Александровке. Очень красивый квартал. Недалеко от центра, отгороженные от дороги старыми липами, расположились несколько домиков в русском стиле – деревянных, с резными ставнями. Говорят, домики срубили русские артисты, подаренные царем для потехи курфюрста. Теперь в этих отреставрированных комфортабельных домах обожали жить люди преклонного возраста. Еще бы, коттедж с большим участком, и к тому же в городе, рядом с магазинами, – о чем еще можно мечтать на пенсии! Герр Гольдсмит любил копаться в земле. Весной возле его дома на выставленном у ворот столике высились горки редиски и огурцов, летом – цветы, осенью – румяные яблоки. Хозяин довольно скрипел мелом по черной доске, выводя символическую цену. Ставил тарелку для мелочи и уходил назад к своим грядкам и теплицам. Вечером поднос с овощами пустел, зато тарелка была полна монеток и купюр, заботливо присыпанных пфеннигами. Только в тот день, когда Ганс зашел к приятелю отца, все оказалось совсем по-другому.

– Это русские украли, – расстроенно вздохнул герр Гольдсмит, продолжая вертеть в руках пустую тарелку. – Больше некому.

И, к сожалению, герр Гольдсмит был совершенно прав. Александровка упиралась в перекресток, за которым находилось унылое кирпичное замызганное здание. А в нем была русская школа. Через деревню туда водили детей из двух военных городков, располагавшихся за заборами с проволокой недалеко от парка Цицилиенхоф. И вот явно кто-то из мамаш этих детей утащил пучки крупной розовой редиски, пожалев заплатить пару марок. Немцы, как это ни банально, не воруют…

Любить русских у Ганса не получалось. В Потсдаме находилось слишком много частей ГСВГ[17]для того, чтобы солдаты, офицеры и их семьи могли незаметно раствориться в толпе коренных жителей.

Они были везде. На пляже озера в Цицилиенхофе. Смущались наготы немецких семей, загоравших без купальников и плавок. И не смущались пить водку с пивом, играть в карты и включать на полную громкость магнитофон с дурацкими песнями.

Еще очень противно было наблюдать за русскими в магазинах. У них существовали какие-то странные предпочтения, непонятная страсть к тому или иному товару. Красные и бежевые плюшевые накидки на кресла или перламутровые светильники в виде фигурок птиц и животных. Русские заранее узнавали, когда в магазины должны привезти эти товары, организовывали дичайшие ночные дежурства, очереди. А потом сметали все, оставались лишь пустые прилавки, как после нашествия саранчи.

Еще они напивались, ругались, вели себя слишком фамильярно, не здоровались с продавцами в магазинах…

– К культурным традициям, к особенностям любого народа надо относиться с уважением, – отвечал отец на недоуменные вопросы Ганса. – Надеюсь, ты это понимаешь?

Он согласно кивал: спорить с папой неприлично, это же отец! Но в глубине души был уверен: речь идет не о культурных традициях, а о полном их отсутствии.

Но то, чего не удалось отцу и деду – заставить Ганса почувствовать горечь раскаяния за историю, – смогла сделать Марта.

Марта, милая. Любимая до каждой веснушки на ровном носике.

Она была совершенна. Светловолосая, с большими голубыми глазами, стройная и спортивная – и вместе с тем прекрасная хозяйка, экономная, умеющая создавать в доме уют, но без вычурной роскоши.

Подготовка к свадьбе шла полным ходом. Ганс оформил кредит на покупку небольшого коттеджа. Выбрал просторный минивэн – чтобы было удобно ездить с детишками, которые, конечно же, скоро появятся, на пикники.

Потом, при знакомстве с родственниками будущей супруги, выяснилось, что в жилах Марты течет и семитская кровь. Гансу это было совершенно безразлично. Но не Марте, узнавшей, чем во время войны занимался его дед. Внук нациста в качестве мужа – для нее это было табу.

Как она плакала, выгоняя Ганса…

Господи, господи, какие глаза у нее были тогда. В них все читалось, как в открытой книге. Дом, уют, сын и дочка, размеренная семейная жизнь. Ей этого так хотелось… «Мы созданы друг для друга. Мы должны делать хороших детей, милый, – говорила она всегда после занятий любовью. – Ты подходишь мне идеально. Только рядом с тобой я чувствую, что я есть. Две половинки одного целого – это не выдумки. У нас будут потрясающие дети». Расставание, мучительное, как затяжная болезнь, далось ей очень трудно.