он во что-то и вкладывал душу, то отнюдь не в торговлю. Он по-прежнему не упускал случая спрятаться где-нибудь и почитать. Больше всего его раздражало, что работа была суетливая, мешавшая сосредоточиться на какой-либо собственной мысли. Правда, в качестве младшего ученика он ходил за мелкими покупками для постоянных клиентов, если в магазине не было нужных товаров, и, само собой разумеется, старался затянуть эти экспедиции, сколько мог. Но годом позже в магазин взяли нового младшего ученика. Уэллс повысился в ранге и лишился вожделенной возможности оставаться наедине с самим собой.

К тому же он остро ощущал свою социальную неполноценность.

Тринадцать лет спустя, давно уже вырвавшись из этого рабства, он устами первого же из своих героев-приказчиков рассказал, что думает о подобной профессии:

«Ремесло это не очень честное и не очень полезное; не очень почетное; ни свободы, ни досуга — с семи до полдевятого, каждый день. Много ли человеку остается? Настоящие рабочие смеются над нами, а образованные — банковские клерки, или те, что служат у стряпчих, — эти смотрят на нас сверху вниз. Выглядишь-то ты прилично, а, по сути дела, тебя держат в общежитии, как в тюрьме, кормят хлебом с маслом и помыкают, как рабом. Все твое положение в том и состоит, что ты понимаешь, что никакого положения у тебя нет. Без денег ничего не добьешься; из ста продавцов едва ли один зарабатывает столько, чтобы можно было жениться; а если даже он и женится, все равно главный управляющий захочет — заставит его чистить ботинки, и он пикнуть не посмеет. Вот что такое приказчик».

Надо сказать, что положение Уэллса было в известном смысле хуже, чем у героя «Колес фортуны» (1896), произнесшего этот монолог. Он, в отличие от Хупдрайвера, был от природы наделен незаурядным умом и способностями, понимал, что его место — не в мануфактурной лавке, но как было убедить в этом отца и мать? И куда податься?

На втором году ученичества у него все-таки созрел определенный план. Он решил добиться от Хореса Байата, своего учителя из Мидхерста, чтобы тот взял его «практикантом». Потом — он был в этом уверен — можно будет двинуться дальше. Но задача оказалась сложнее, чем думалось. Байат согласился, более того, предложил ему должность младшего учителя, но поставил условием, что первый год не будет платить ему жалованья. Это значило, что придется жить на материнские деньги. Она же никак не могла понять, чего ради идти на такие жертвы. Разве не заплатила она уже сорок фунтов мистеру Хайду? Что ж теперь этим деньгам — пропадать?

Уэллс написал отцу, и тот сперва с энтузиазмом его поддержал. Но потом испугался трат и принялся его отговаривать с еще большим рвением, чем мать.

Герберт продолжал писать матери письма — деловые, умоляющие, озлобленные, грозился самоубийством. Ничего не помогало. Наконец он не выдержал и ранним воскресным утром двинулся в путь. Отшагав семнадцать миль (около часа езды на поезде!), он появился в Ап-парке.

«Я выбрал кратчайший путь… и решил пересечь парк, чтобы перехватить возвращающихся из церкви людей, — писал он в «Тоно-Бенге». — Мне не хотелось попадаться им на глаза, пока я не повидаюсь с матерью, и в том месте, где тропинка проходит между холмов, я свернул с дорожки и не то чтобы спрятался, а просто встал за кустами…

Странное чувство испытывал я, стоя в своей засаде. Я воображал себя дерзким разбойником, отчаянным бандитом, замыслившим налет на эти мирные места. Впервые я так остро чувствовал себя отщепенцем, и в дальнейшем это чувство сыграло большую роль в моей жизни. Я осознал, что для меня нет и не будет места в этом мире, если я сам не завоюю его.

Вскоре на холме появились слуги, которые шли небольшими группами: впереди — садовники и жена дворецкого, за ними две смешные неразлучные старухи прачки, потом первый ливрейный лакей, что-то объяснявший маленькой дочке дворецкого, и наконец моя мать в черном платье; с суровым видом шагала она рядом со старой Энн…

С мальчишеским легкомыслием я решил превратить все в шутку. Выйдя из кустов, я прокричал:

— Ку-ку, мама! Ку-ку!

Мать глянула на меня, побледнела и схватилась рукой за сердце…»

И все-таки в этот раз ему удалось добиться от матери лишь обещания как следует все обдумать… Оставалось продолжать осаду.

Первым дрогнул Хореc Байат. Он сообразил, что молодой учитель сумеет покрыть расходы при помощи премий, которые школа получит за экзамены, успешно сданные его учениками в «Колледже наставников», и согласился платить ему в первый год двадцать фунтов, а начиная со второго — и все сорок. Чтобы прокормиться и заплатить за жилье, нужно было тридцать пять фунтов. Неужели мать откажет ему в жалких пятнадцати фунтах?

Она согласилась. Мистер Хайд просил Уэллса не уходить, пока не кончится летняя распродажа, но тот наотрез отказался. До начала занятий в школе оставался месяц, и его можно было посвятить чтению!

И вот он уже в поезде на Петерсфилд, с остановкой в Мидхерсте. В купе кроме него ни души, видавший виды верный его саквояж валяется на сиденье напротив. И вдруг будущий младший учитель обнаружил, что пляшет и с торжеством поет какую-то дичь на мотив «Нам не страшен серый волк»:

Чертов парень убежал, убежал, убежал!

Чертов парень убежал, убежал навек!

3

«Мистер Уэллс»

До начала занятий оставался еще целый месяц, но все было давно договорено, и Уэллс даже знал, где и с кем будет жить. Школа за два года его отсутствия успела разрастись. В ней было теперь шестьдесят учеников — в два раза больше, чем прежде. Было построено здание, где жил со своей семьей Хореc Байат и размещалось двадцать пенсионеров, наняты два новых учителя. С одним из них, по фамилии Хэррис, Уэллс снимал мансарду над кондитерской миссис Уолтон — двенадцать шиллингов в неделю на полном пансионе, — но Хэррис должен был вернуться лишь к первому сентября, и пока что новый учитель был у себя полным хозяином. Он наслаждался одиночеством, которого два последних года был лишен, тихими улочками и уютным парком любимого им Мидхерста, обильной и вкусной пищей. Миссис Уолтон, энергичная круглолицая кареглазая женщина в очках, любила готовить и от души радовалась, наблюдая, с каким энтузиазмом новый жилец поглощает ее завтраки, обеды и ужины.

Жильцу этому было восемнадцать лет, и звали его мистер Уэллс. «Берти» — так учителей не зовут. Даже младших. Но и для себя самого Уэллс перестал быть Берти. Последний раунд его борьбы за