Еще вчера в Ленинграде хозяйничали промозглые ветра, с утра так и вовсе валил мокрый снег. Но сегодня долгожданное весеннее солнце до краев, до самых высоких крыш залило воронку двора, по днищу которого тотчас засочились тонкие ручейки – последний снег сдавался на милость победителю.

Казалось бы – вот оно, дожил, дотянул, хвала богам, до весны! Но только наученный горьким опытом последних лет инженер Алексеев не спешил обольщаться – и на природный, и персонально на свой счет. Потому как в нынешней жизни заправляла и беспредельничала такой силы Тьма, против которой не смогло бы устоять даже и небесное светило…

– А мама скоро придет? Это на кухню заглянул Юрка.

В танкистском, разумеется, шлеме: последние полторы недели сын расставался с подарком Гиля разве что во время школьных занятий и сна. Да и то с превеликой неохотой.

– Что?.. А, да. По крайней мере надеюсь. А что такое?

– Надоело с Олькой сидеть. Во двор хочу.

– Что поделать – терпи, брат. Уж такая твоя планида. Погоди, а бабушка нынче где?

– Она с бабой Верой в театр пошла.

– Вот как? Обратно не повезло тебе.

– Пап, а ты чего такой грустный? И сегодня, и вчера, и раньше тоже?

– Неужто заметно?

– Ага. У тебя неприятности на работе?

– Неприятности? Хм… Можно и так сказать.

– А чего случилось?

Всеволод хотел было отмахнуться, уйти от скользкой темы. Но вопрос был поставлен сыном напрямик, а потому требовал предельно искреннего ответа.

– У нас в прошлом месяце, на Сортировке, с горки пустой вагон сорвался и покатился прямиком навстречу электричке. В последний момент каким-то чудом переключилась стрелка, и вагон ударился в стоящую на запасном пути цистерну с бензином.

– Бабахнуло? – ахнул Юрка.

– Нет. Выдержала удар цистерна. Так что – дважды повезло.

– А чего тогда неприятности? Радоваться надо.

– Вот и мы поначалу радовались, – согласился Всеволод. – Но потом проверки, следствие… Стрелочника-то обязательно сыскать должны.

– Какого стрелочника? Дядю Федю?

– Почему дядю?.. Ах, вот ты о чем! Нет, дядя Федя – он на станции Лигово служит. В данном случае «стрелочник» – фигуральное выражение: человек, пускай и случайный, на которого можно все свалить. А в идеале таковых должно быть несколько. Группа. Устойчивая группа с предварительным умыслом.

– С умыслом – это как? – не понял сын. – И как это случайный? Совсем-совсем любой? Даже ты?

– Не волнуйся, все-таки не настолько случайный… Юрий, а тебе в шлеме не жарко весь день ходить?

– Не-а. Пап, я вот раньше хотел, когда вырасту, как ты, на железной дороге работать. Но теперь думаю: может, мне лучше танкистом стать? Как Крючков в «Трактористах»?

– Даже не знаю, что тебе и ответить. Во-первых, к тому времени много воды утечет. А во-вторых… неважно, какую профессию выберешь. Главное – человеком стать.

– Я ведь и так уже человек? Ноги, руки, голова? Всё как у всех.

– Ноги, руки. По твоему определению получается, что, раз я без руки, так теперь уже и не вполне человек? Так, что ли?

– Я не то хотел сказать, – запротестовал Юрка. – Просто…

– В том-то и дело, сын. В этой жизни на самом деле всё очень даже не просто.

– Пап!

– Аюшки?

– Помнишь, когда вы с дедом Гилем, с дядей Володей и еще с Самариным на кухне курили, я за конфетами для девчонок заходил?

– Честно говоря, не помню. Допустим. И что?

– Я слышал, как вы про войну говорили. Что она скоро начнется.

– Хм… Но, согласись, подслушивать чужие взрослые разговоры – это не комильфо?

– Случайно получилось. Честное слово.

– Верю. А к чему ты вспомнил?

– Просто жаль, что не успею. Получается, пока подрасту, она уже кончится, война-то. Обидно.

– Ах, вот ты о чем! Не переживай, Юрка. Уж чего-чего, а эдакого барахла на много поколений вперед хватит.

– Ты так думаешь?

– Убежден, – подтвердил Алексеев-старший. И, помрачнев лицом, добавил: – И это как раз тот редкий случай, когда мне бы очень хотелось оказаться неправым.

– Ага, неправым! Сам-то небось повоевать успел. Еще и добровольцем. А ведь тогда совсем другая война была.

– Почему другая? Все войны одинаковы.

– Та была империалистическая, а значит – несправедливая.

Всеволод покачал головой. Заговорил отрешенно, бесстрастно:

– Запомни, сын: война и справедливость – понятия взаимоисключающие. Точно так же, как не могут быть справедливыми или несправедливыми болезнь или смерть.

– Так ведь…

– Не перебивай! И еще одно: меня всегда очень коробит, когда я слышу фразу «прошел войну».

– Почему?

– Потому что войну нельзя пройти! Она – или милостиво отпускает, выплевывает тебя, оставляя в живых. Или забирает навсегда. Третьего не дано.

– А как же герои? – негодующе возмутился Алексеев-младший. – Чапаев, Котовский, Пархоменко? Буденный? Что ж, по-твоему, Семен Михайлович не герой? Его всего-навсего… выплюнули? Слюной, что ли?

– Герои, сын, они, в основном, в книжках и в фильмах обретаются. Безусловно, герои нужны. Хотя бы для того, чтоб, когда деваться некуда, люди уходили на войну. Но вот в самой войне ничего героического нет.

– А что же там, по-твоему, есть? – с вызовом спросил Юрка.

– А есть там, в первую очередь, Грязь. Как в натуральном виде – в болотной жиже, вшах и кровавом поносе, – так и грязь в душах человеческих. В их мыслях, в поступках… Это только в книжках герой не стреляет в безоружного и в спину. На войне настоящей о высоких материях не задумываются. Хочешь выжить – будешь стрелять…

Наблюдая за реакцией сына на свои слова, не привыкший по жизни лицемерить и врать Всеволод с болью обнаружил, что декларируемые им истины болезненно задевают и ранят Юрку, напрочь разрушая привычную картину детского мировосприятия.

Но тут, по счастью, заявилось спасение в образе и подобии Оленьки.

Которая в пылу их жаркого спора, оказывается, незаметно просочилась на кухню и теперь смотрела на мужчин с выражением суровой укоризны:

– Вот вы тут сидите и ругаетесь. А я, между прочим, кушать хочу. Сильно хочу.

Всеволод бросил благодарный взгляд на дочку и преувеличенно бодро констатировал:

– Братцы-кролики! Похоже, мама плотно подзадерживается. А потому я вынужден взять командование по кухне на себя. Объявляю мобилизационный приказ: Юрий!

– Я, – кисло отозвался Алексеев-младший.