жену («То ли я говорю?»), промолвил банкир, — что за исполнение ведущей роли в фильме «Смешилка» ты получила большой гонорар. И подумали: а если бы этот гонорар был положен в наш банк? Дело не в деньгах (вовсе не в деньгах!), а в том, что разнесется весть: Смешилка — наш вкладчик!

Мне, таким образом, предстояло стать и «лицом банка». Не много ли становилось лиц у моей физиономии?

Тем временем хозяйка повелела хозяину:

— Поищи в сумке мое лекарство…

— Я ищу! Я уже ищу… — Как и при первой нашей встрече, он завертелся.

— Да не возбуждающее (я и так взвинчена!), а успокоительное, которое я принимаю на ночь…

Не дожидаясь, пока она проглотит пилюлю, я выдала ей свою, четко отклонив сразу обе их просьбы. Зачем было и папе попадать под ее усталость, как под какой-нибудь самосвал? И зачем было мне становиться лицом того банка, у хозяина которого такая хозяйка?

Они наперегонки кинулись меня уговаривать.

— О, как я от вас устала! — воскликнула я голосом хозяйки хозяина. Кинозвезда имеет право говорить то, что думает! Даже банкирам…

Уходя, жена банкира прощально взглянула на свой подарок: напрасно приволокли!

— Они тоскуют! — усмехнулся папа, когда супруги оставили нас в покое. — Тоскуют… По банковской прибыли. Для чего к нам и прибыли.

— Ты у нас тоже заговорил в рифму! — Мне редко удавалось похвалить своего молчаливого папу. Я сказала «тоже», так как стихи у нас сочиняла бабуля.

«Сплачивающие вечера» директриса стала организовывать еще регулярнее. Так сказать, под хорошее настроение, убедившись, что справедливость непобедима… Я, как общепризнанная звезда, выступала на них в заключение и по категорическому требованию зрителей. Требования выражались топаньем, свистом и воплями, что смущало родителей и учителей.

На одном из тех вечеров я увидела его в первом ряду. Остальные старшеклассники, развалясь, устроились в последних рядах, чтобы не слишком удостаивать собой выступающих. А он был совсем рядом со сценой. И со мной… Между нами я не обнаружила никаких расстояний. И подумала, что это судьба и что наконец-то подвернулась возможность…

Я задумала впервые обнажать не смешные поступки, а высокие, не дурные привычки, а покоряющие. Глядя на него не отрываясь, в упор, я стала показывать, как он изящен и строен, как плюет на моих соперниц-старшеклассниц, которые на него пялились… Я мечтала, чтоб выпирали его серьезные качества. Но, выпирая, они становились смешными, даже потешными…

Мама оказалась права: я умела лишь выставлять на посмешище. Она всегда была неколебимо права. Но когда человек во всем прав, с ним хочется спорить.

Старшеклассник, который посмешищем быть не привык, гордо (как прекрасен он был в тот момент) поднялся и покинул зал.

С ужасом я осознала, что он для меня потерян навсегда. Кто-то скажет, что во имя искусства, которое «требует жертв»… Но разве это могло утешить?

Я знала, что «искусство — жестокая вещь». Но не представляла себе, что до такой степени!

На этом закончился мой роман… Не начавшись.

* * *

Поздним вечером над моей постелью склонилась бабуля:

— У тебя что-то случилось?

— Да нет…

— Да или нет?

— Нет…

— Я в детстве тоже скрывала свои романтические разочарования. А позже ими делилась…

— Не пойму, как ты смогла догадаться?

— У меня одна внучка.

— А у меня одна бабушка… — Почему-то я не назвала ее бабулей. Видно, что-то в мозгах помутилось. Помедлив, я еле слышно спросила: — Скажи, ты в мои годы страдала… из-за этого?

— Сколько раз!

— А сколько примерно?

Она принялась загибать пальцы. Потом спросила:

— Дай мне, пожалуйста, твои руки.

— Зачем?

— У меня не хватает пальцев.

Она успокаивала меня.

«Есть любовь к искусству, а есть искусство любви», — сказал по телевидению какой-то специалист. И я сумела уловить разницу прежде, чем мама в педагогических целях успела нажать на кнопку и переключиться на другой канал.

Я сама принадлежала «искусству», которое все любили. И он прежде любил… Но мастерство женских завоеваний мне еще было неведомо. «Лучше бы…» — подумала я.

Видимо, я вновь предпочитала искусству любовь. Поскольку «хорошо там, где нас нет», как сказал русский классик. «И особенно хорошо то, что нам недоступно», — подумала я.

«О чувствах нельзя утомительно рассуждать, — объясняла бабуля. — Они от этого перестают быть чувствами».

«Буду рассуждать о них круглосуточно! Чтоб поскорее от них избавиться…» — приказала я себе. Но, как уже писала, отдавать приказы легче, чем их исполнять.

Итак, с романом своим я рассталась. А фильм «Смешилка», повторюсь, с экраном так и не расставался. После сеансов, на которые я иногда приходила, мне задавали вопросы. «В письменном виде…» Такое было у меня условие. Вопросы, на которые я отвечала, накануне вечером сочиняли мои подруги. Ответить на остальные вопросы не хватало времени, за что я перед зрителями извинялась. Подписывались мои подружки, конечно, не своими именами, а, например: «Зрительница», «Ваша поклонница», но чаще — «Ваш поклонник» или «Ваш зритель».

И я так же загодя готовилась мудро и остроумно на записки своих подруг отвечать. Потому что быть умным, а тем более остроумным без предварительной подготовки почти невозможно. Чем тщательнее я заранее вникала в записки, тем дольше на сцене якобы не могла в них разобраться.

Но как-то я получила записку, с которой накануне не познакомилась. Но которая притянула к себе… Она была написана не старательным почерком какой-либо из моих одноклассниц, а старчески спотыкающимися буквами.

Я не смогла определить, сколько примерно лет автору той записки. Но не откликнуться на нее было нельзя… Мы встретились после сеанса, и оказалось, что она гораздо старше моей бабули. Впрочем, бабуля была моложе всех в нашем доме.

Двумя подрагивающими пальцами старушка извлекла из сумки тоже постаревшие, еще не цветные, а черно-белые фотографии. С них пробивалось сквозь годы лицо девочки с такой задиристо-обаятельной физиономией, что не хотелось от нее отрываться.

— Кто это?

— Это я, — ответил одряхлевший голос.

— Вы? Очень трудно узнать… — не вполне тактично вырвалось у меня.

— Настанет время — и тебя, сегодняшнюю, тоже трудно будет узнать.

«Как бы сделать, чтобы такое время подольше или вовсе не наступило? Я ведь привыкла, чтобы меня повсюду узнавали… Пожалуй, никакие звонки министров тут не помогут!» От безвыходности мне стало грустно до слез.

А ее глаза не плакали, но слезились. И это зависело не от настроения, а от возраста.

— Тоже кадры из фильма, — продолжала старушка, поглаживая свои фотографии. — Второго фильма у меня не было. Не пригласили… А у тебя я хочу, чтобы он был. Но