Первая и вторая книги поэмы полны великолепных и ужасающих ландшафтов, а когда повествование добирается, собственно, до Рая, в книге четвертой, описания достигают таких высот осязаемого наслаждения, что мы как будто ощущаем эти картины на вкус.

Но одних лишь пейзажей и атмосферы для истории недостаточно: должны происходить какие-то события. И если мы хотим, чтобы история получилась достаточно насыщенной и энергичной, немаловажно, чтобы сам главный герой задавал событиям ход, проявлял инициативу. При таком построении сюжета интерес к протагонисту развивается и может превратиться в настоящее восхищение и обожание. Именно это и происходит в поэме Мильтона, когда падшие ангелы, превратившиеся в демонов, собираются вместе и, очнувшись от потрясения, начинают строить планы отмщения.

Месть, как известно, — превосходная тема для истории, во все времена вдохновлявшая сочинителей самого разного толка, от Гомера, Эсхила и Шекспира до Джеффри Арчера. Но нам с вами интересно понять, как управляется с повествованием Мильтон. Хорошо ли он рассказывает историю мести?

На мой взгляд, никто не справился бы лучше. После первой сцены в огненном озере падшие ангелы сходятся на совет в Пандемониуме, чертоге Сатаны, где перед нами в ярких красках предстают один за другим их вожди: Молох — бесстрашный и свирепый воин; Велиал — прекрасный, лживый и пустой, предлагающий «постыдное бездействие»; Маммон, которого заботят лишь золото и прочие богатства… Наконец, Вельзевул, о котором не без уважения говорится, что он «и падший был велик», подводит итог всем высказанным мнениям и призывает собратьев обратиться к другому миру («счастливому жилищу существа, / Прозваньем — Человек») и избрать его мишенью своего возмездия. Мы видим и слышим, как замысел падших ангелов приобретает очертания и плоть; мы ощущаем, как этот замысел вливает силы и решимость в Сатану и его соратников. И мы волей-неволей увлекаемся. Нам становится интересно, как же они осуществят свой план. И даже если мы прекрасно знаем, чем в итоге все кончится, это ничуть не мешает нам любопытствовать. («День Шакала» Фредерика Форсайта — наглядное тому доказательство: даже если мы знаем заранее, что покушение на генерала де Голля оказалось неудачным, нам все равно интересно читать о том, как его пытались убить.)

При этом Мильтон не забывает напомнить нам, что этот замысел впервые пришел в голову не Вельзевулу, а Сатане, и что именно Сатана первым устремляется в опасный путь через пустоши Ада на поиски нового мира. У героя все под контролем.

Итак, с чего начнется история — очень важно. Но по-своему не менее важно и то, чем заканчивается каждая из ее частей (глав, песен и так далее). Здесь главная задача автора — зарядить возникающую паузу напряжением и ожиданием. Популярные сочинители твердо владеют этим приемом: например, именно это проделывает Конан Дойл в конце первого эпизода «Собаки Баскервилей», опубликованного в журнале «Стрэнд» в августе 1901 года. Доктор Мортимер только что описал загадочную смерть сэра Чарльза Баскервиля и упомянул, что рядом с телом остались чьи-то следы. «Мужские или женские?» — спрашивает Холмс, а доктор Мортимер отвечает: «Мистер Холмс, это были отпечатки лап огромной собаки!»

И на этом эпизод заканчивается. Разумеется, от желающих приобрести сентябрьский номер «Стрэнда» не было отбоя.

Общие принципы повествования не зависят ни от темы, ни от выбранных средств и носителей информации. Рассчитайте паузу правильно — и публика сойдет с ума, жаждая узнать, что будет дальше. И тот перерыв в повествовании, который наступает после второй книги «Потерянного рая», создает такую мощную напряженность именно потому, что Мильтон следует этому правилу. Добравшись до врат преисподней и встретившись с их стражами — Грехом и Смертью, Сатана выходит в мир земной — и высоко над головой его взору открывается необъятный простор небес:

Тут вторая книга заканчивается, и на некоторое время мы остаемся один на один с этим образом. Новорожденный мир, подвешенный на золотой цепи, такой прекрасный и юный… Он еще не знает о том, что ему грозит. Но мы-то знаем! Цитируя Альфреда Хичкока, который разбирался в саспенсе куда лучше, чем большинство других сочинителей, можно показать четверых человек, сидящих за столом и спокойно играющих в карты, а зритель будет ерзать в кресле, сходя с ума от напряжения, — и все потому, что зрителю известно нечто такое, что неизвестно игрокам (например, что под столом у них бомба с часовым механизмом, которая вот-вот взорвется). Так вот, Мильтон тоже это понимал.

Доказательства того, что Мильтон обладал великим даром рассказчика, рассеяны во множестве по всей поэме — перечислить их все просто невозможно. Но стоит взглянуть хотя бы на одно, которое обнаруживается в самом конце «Потерянного рая». Конец — не менее важное место истории, чем начало; настолько важное, что для него тоже возникла традиционная сказочная формула. Но эта формула «и с той поры они жили долго и счастливо» в данном случае явно не подходит. Адам и Ева ослушались веления Божьего, и теперь перед ними открываются последствия сделанного выбора — не только в форме их личного опыта (чувства вины и стыда), но и в видении будущего, которое открывает им ангел Михаил. Первым людям предстоит покинуть Эдем: рай для них потерян безвозвратно. Эту часть истории иллюстрировали многие художники: с визуальной точки зрения сцена и впрямь полна мощного драматизма. Мужчина и женщина заливаются слезами, ангел с огненным мечом изгоняет их из рая — одним словом, все, как на гравюре Медины.

Но при этом история завершается совершенно иным настроением — нежной эмоциональной гармонией, кристально ясной и в то же время глубокой и сложной. Отчасти эта сложность объясняется непростым взаимодействием прошлого и будущего, сочетанием надежды и сожалений, а такую смесь времен и чувств очень трудно передать средствами изобразительного искусства.

Гравюра Майкла Берджесса по рисунку Джона Баптиста де Медины, иллюстрация к двенадцатой книге «Потерянного рая»

Лучший способ ощутить это настроение во всей полноте — прочитать последние строки поэмы вслух (как я советовал выше) и добровольно поддаться их чарам, потому что именно в этой точке поэзия и история сливаются друг с другом в совершенстве и образуют идеальный союз:

«Целый мир лежал пред ними». Эти слова подразумевают не только конец одной истории, но и начало чего-то нового. За первой историей последует еще много других.