Когда Екатерина познакомилась с Иваном Ивановичем Шуваловым, он ей понравился, это уже потом их отношения испортились. Описывая в своих мемуарах их первые встречи в Ораниенбауме, она украсила лестные отзывы о нем словечком «очень»: вежлив, внимателен, хорош собой, бледен. Юному пажу было восемнадцать лет. Он всегда ходил с книгой под мышкой, скрывая от окружающих заглавие, словно опасаясь, что чья-то бесцеремонность смоет картинки, явившиеся его воображению после прочтения этой книги. Великая княгиня тоже любила читать. Нимало не сумляшись, она пишет, что укрепила Шувалова в этой склонности (ей было тогда 16 лет), объяснив ему, сколь важно в жизни стремиться к образованию. Более того, она была уверена, причем совершенно искренне, что способствовала его будущей карьере, обратив на Ивана Ивановича внимание его двоюродных братьев — Петра и Александра Шуваловых, бывших любимцами Елизаветы.

Но старшим Шуваловым ничего не надо было объяснять, «сами были с усами». Оба они в молодости состояли при дворе Елизаветы, а потом своей решительностью и верностью помогли ей занять трон. Судьба наградила Петра Ивановича маленькой, некрасивой, веселой и чрезвычайно ловкой супругой Маврой Егоровной, в девичестве Шепелевой. Мавра Егоровна сумела занять при Елизавете место, которое было выше старшего чина в табели о рангах. Она была чесальщицей пяток, то есть находилась день и ночь при императрице, знала все ее тайны, нашептывала в царское ушко все дворцовые сплетни. Мавра Егоровна была незаменимая. Она и использовала случай, чтобы показать государыне умного и красивого родственника.

В селе Знаменском, что на пути из Москвы в монастырь Св. Саввы, ждали прибытия государыни. Предполагалось, что она только заглянет в имение хозяина Знаменского — Федора Николаевича Голицына, дабы отдохнуть по дороге на богомолье. Но где отдых, там и обед, а обед с государыней, хоть и постный, всегда праздник. Родня и гости Голицына образовали живой коридор, под ноги Елизавете бросали полевые цветы и только что срезанные влажные розы. И красивый Иван Иванович бросал, щеки его пылали…

— А вот наш двоюродный брат… очень умный и достойный молодой человек, — шепнула Мавра Егоровна Елизавете.

Государыня задержала на юноше рассеянный взгляд.

— Ну что ж… возьмем его с собой. Пусть помолится…

Елизавета только улыбнулась умному пажу, а по дворцу уже поползли слухи. Предположения высказывались самые смелые — неужели Разумовский Алексей Григорьевич потерпит рядом с собой фаворита, неужели Бестужев — враг Шуваловых, допустит еще большего возвышения этого семейства? Иван Иванович не сделал никаких усилий, чтобы оправдать шепоток придворных. Все как-то случилось само собой, а более всего стараниями Мавры Егоровны.

Через три месяца после богомолья в честь св. Саввы, уже в Воскресенском монастыре, что прозывался Новым Иерусалимом, государыня объявила о произведении пажа Ивана Шувалова в камер-юнкеры. Двор перевел дух, самые смелые предположения оправдались. Государыне было сорок, новому фавориту двадцать два. Осенний день был ясным, погожим, кленовые рыжие листья в сочетании с зелеными изразцами, которыми были украшены и храмы, и монастырская ограда, вызывали в памяти шедевры живописи, где все гармония, все красота. Ах, как празднично было вокруг, какие добрые у всех лица, как милостива и прекрасна была государыня!

Предсказания дворцовых острословов, что этот круглолицый, тихий красавец только «временный каприз», не сбылись. Иван Иванович занял прочное место при дворе Елизаветы, а в последние годы ее жизни, когда она много болела и редко появлялась на людях, Иван Иванович, не занимая никакой крупной должности (просто камергер), был едва не единственным сановником, имеющим свободный доступ к Елизавете.

Никиту Оленева с графом Шуваловым тоже свел случай. Лет пять назад он был представлен Ивану Ивановичу, но встреча эта ничем не была окрашена, обычная, дворцовая ритуальность, раскланялись и напрочь забыли друг о друге.

Вторая их встреча произошла за границей, а именно в Венеции, в театрике, где давали только что написанную несравненным Карло Гольдони «Трактирщицу». Гольдони был любимцем города, представление все время прерывалось овациями и хохотом. Никита смеялся больше всех. После представления уже на выходе его остановил стройный, роскошно одетый молодой человек.

— Вы русский?

— Да.

В зале уже гасили свечи, и в полутьме Никита никак не мог вспомнить, кто этот вельможа и откуда он его знает. Внимательные глаза, высокий лоб, на лице выражение приязни и легкой грусти, которую не могли развеять даже проделки веселой трактирщицы. И еще брови, красиво очерченные, пушистые, что называется «соболиные», до которых хотелось дотронуться пальцем, как до хорошей кисточки, прежде чем взять на нее краску. Никита уже вспомнил и хотел приветствовать нечаянного собеседника полным титулом, но тот сам представился с улыбкой.

— Мы встречались… дома. Иван Иванович Шувалов.

Никогда бы они не сошлись так близко в России. Венеция — особый город, да и город ли? Этот плавающий в Адриатике остров с каналами, дворцами и храмами казался не созданием рук человеческих, но самого Творца, его капризом, его счастливой и доброжелательной улыбкой.

Венеция в ту пору была второй столицей Европы, только Париж мог разделить с ней свою славу. Но Париж был городом просвещения, энциклопедий и ученых разговоров, а Венеция — вечным карнавалом, театральными подмостками, на которые не зрителями, а лицедеями стекались лучшие люди Европы, богачи, авантюристы, женолюбы, шулеры, чародеи и ценители прекрасного. Вооружившись масками, Никита и его новый друг ходили в театры, слушали в женских монастырях, преобразованных в музыкальные школы — консерватории, несравненное пение на музыку Скарлатти, Гассе и Галуппи, по вечерам их гондола бороздила Большой канал, в казино Ридотто они заправски метали банк, а потом пили в уличном кафе белое вино и шербет. И не было собора, которого бы они не посетили; любовь к Тициану и Карпаччо внесла в их дружбу особый, яркий мазок. За границей сословные различия у русских стушевываются, они словно подняты над местным обществом тем, что являются представителями великой державы. Где бы за границей ни был русский, он, хоть и ругает дома отечество самыми черными словами, здесь становится спесив необычайно. Об этом тоже было говорено под низким звездным венецианским небом.

Однако время, отпущенное фавориту для заграничного вояжа, кончилось. Были заказаны мурманские зеркала, отобраны и сторгованы картины для галереи Ее Величества. Никита принадлежал себе, а не государству, но Иван Иванович уговорил его поехать домой, увлекая мечтой о создании в отечестве Академии художеств.

По мере приближения к границе отношения между новоиспеченными приятелями менялись. Нельзя сказать, чтобы они стали прохладнее. Иван Иванович был по-прежнему мил и прост в обращении с Никитой, но оба чувствовали, что словно бы разъезжаются в разные координаты по вертикали. Иван Иванович поднимался в то высоко, куда занесла его судьба. А Никита шаг за шагом спускался к тому скромному положению, которое занимал он по своей охоте и воде. Происходило это как бы само собой, но если здесь уместно произнести слово «инициатива», то она шла от Никиты. Он ни в чем не заискивал перед Иваном Ивановичем. Боже избавь, он не стал называть приятеля «ваше сиятельство», он без усилий и намека на обиду спустил простоту их отношений до какой-то новой, видимой ему планки, да там и остался.