На потолочном крюке Митци закрепила длинную рояльную струну, оканчивающуюся петелькой на плоском животе Джимми. Митци продела в петельку его мошонку и подтянула, чтобы струна не провисала. Уж это-то он заметил – член набряк эрекцией, как только Митци его коснулась.

У микшерного пульта она налила себе бокал пино-гри и закинула в рот таблетку «амбиена».

– А ты знаешь, что даже собаки реагируют на свой, собачий, закадровый смех?

Натягивая латексные перчатки, Митци рассказала, что выяснили ученые: когда собаки играют, они сопят, пыхтят и издают особые звуки. Сонографический анализ показал, что это сопение состоит из серий взрывных звуков на различных частотах. Причем сходных с высокочастотным писком крыс, когда те занимаются сексом.

Митци подоткнула волосы под хирургическую шапочку.

– И писк, и сопение – это что-то вроде человеческого смеха. Когда исследователи сделали запись этого сопения и воспроизвели ее собакам, сидящим в клетках, настроение у тех поменялось: они перестали тревожиться, завиляли хвостами, принялись лизаться. До прослушивания они нервно метались по клетке, однако звуки собачьего «смеха» вызвали у псов желание поиграть.

Она тюкнула кончиком пальца по баночному микрофону, оценила отклонение стрелки его индикатора.

– Зевание и смех заразительны, потому что еще в первобытные времена человек именно так управлял настроением в коллективе, в племени.

Джимми снова прикрыл глаза, похоже, возвращался к сновидениям, однако Митци продолжала объяснять:

– Важная отличительная черта психопата в том, что он не зевает, когда вокруг зевают другие. У психопатов отсутствует эмпатия. У них нет зеркальных нейронов.

Она положила руку в перчатке на холодную металлическую рукоять и крутанула вполоборота. Заскрипели шестерни. Древний механизм заржавел от долгого простоя. В конце концов деревянная рама пошла вниз, и струна под потолком натянулась.

Когда она вставляла себе беруши, Митци смутно подумала об Одиссее: как он залепил уши своему экипажу воском, а затем привязал себя к корабельной мачте, чтобы в одиночестве насладиться пением сирен. А что, символично: звук манит, завлекает человека и обрекает на гибель.

Джимми очнулся и заморгал, ничего не понимая.

Митци повернула рукоять еще вполоборота, и платформа под Джимми слегка качнулась вниз.

Скоро все поймет.

Платформа, на которой лежал Джимми, пойдет вниз, а его запястья и лодыжки останутся на той высоте, где были изначально привязаны. Если ему удастся напрячься и удерживаться в таком положении, то петелька не затянется и не навредит Джимми. Пока он напрягает мускулатуру и удерживает тело на весу, яички остаются при нем.

Митци налила себе еще вина, прожевала еще пару таблеток «амбиена» – чтобы быстрее догнаться. Стрелки индикаторов скакали, отзываясь на малейший шум. Защитные очки Митци надела в последнюю очередь – так, на всякий случай, вдруг кровь брызнет. Поверх берушей она надела шумоподавляющие наушники, создала идеальную тишину.

Ей хотелось рассказать Джимми про «Грейтфул Дэд», про то, как они открыли явление, которое потом назвали «копирэффект». Один из их ранних оригиналов записи на пленке оказался намотан слишком туго, и отдельные фрагменты магнитной дорожки отпечатались на ленте по соседству. Возникло наложение, призрачное эхо. Тонюсенький слой записи не там, где надо, нежелательный звуковой эффект. Поначалу виделись только отрицательные его стороны, но вскоре все музыканты принялись преднамеренно воспроизводить эффект «мерцания» звука.

Митци сняла колпачок с фломастера и написала на корпусе кассеты: «Хулиган из Риверсайда, мгновенная травматическая орхиэктомия».

От вина и всего прочего она пребывала в блаженной эйфории. Джимми? Тимми? Кем приходится ей этот привязанный к столу человек, от которого так пахнет краской? Где они познакомились?.. Если и дальше все пойдет так, ей не доведется вспомнить, как поворачивала рукоять, опуская стол, как подвесила этого чужака в воздухе, как он держался лишь силой своих напряженных мышц. Не отрывая глаз от пульта, Митци не останавливаясь крутила, не слыша ничего, не замечая, сколько раз повернула рукоять. Головная боль утихала, с каждым прыжком индикаторных стрелок гудящие волны в черепе откатывались вдаль.

Внезапно стрелки на всех индикаторах скакнули в красную зону, и в этот момент что-то ужалило Митци в руку. Словно шершень вогнал жало в локоть. На рукаве лабораторного халата проступила кровь, расползлась пятном. Оттянув обшлаг, Митци обнаружила, что из кожи что-то торчит – осколок чего-то зеленого, острого. Словно зеленый кварцевый наконечник стрелы. Митци вытащила его и повернулась к пульту – налить еще вина.

Ни бутылки, ни бокала не было. От бокала осталась лишь ножка на подставке, а от бутылки – толстенное дно из зеленого стекла и какие-то зазубренные куски. И бутылка, и бокал взорвались.

– Дай-ка я расскажу тебе одну историю, друг мой, – сказал Фостер. Где поворачивать, он указывал стволом пистолета.

Мужчины подошли к надгробию, такому белому, что казалось, оно сияет в темноте. В этом уголке кладбища лежали младенцы и дети, поэтому некоторые могилы утопали в игрушках. На одном из памятников невозможно было прочесть имя – его заслоняла груда открыток и цветов.

Темноту наполнял гул сверчков и лягушек; кое-где слышалась мышиная возня. Звуки существ, слишком хрупких для света дня. Но еще тише, еще более хрупким было безмолвие сов и змей – их беспощадных преследователей.

– Тебя заботил квартальный аудит, – начал Фостер, не отрывая взгляда от бледного камня, – и ты решил обойтись без обеденного перерыва. А потом решил еще и задержаться допоздна, поэтому позвонил Май, своей жене, и попросил забрать ребенка из садика.

Эту историю Фостер знал наизусть. Робб много раз повторял ее в группе.

– В тот день стояла жара под сорок, – продолжал он. – Позвонила Май: в садике Тревора не было.

Воспитатели сказали, что Робб в тот день сына не привез. Робб ответил, что, конечно же, привез. Он раскричался, начал обвинять воспитателей, мол, они там что-то мухлюют, кричал Май, чтобы та вызвала полицию. Он слышал по телефону, как Май повторила все обвинения и как они упорно заявили, что Робб ребенка не привозил.

И тогда Май спросила, помнит ли Робб, как доставал ребенка из детского кресла. Они затонировали стекла в автомобиле, и даже если бы кто-то прошел мимо, ребенка на заднем сиденье не заметил бы. Май тихо попросила его пойти и посмотреть в машине.

Роб наклонился над могилой и поправил блестящий пластиковый венок.

– И вот тогда, стоя над столом, заваленным таблицами, – продолжал Фостер, – ты понял, что натворил. И если термометр поднялся до сорока в тот день, то в запертой машине, стоящей среди сотен таких же на открытой бетонной парковке, было намного хуже.

Малютка Тревор проснулся в машине один, пристегнутым ремнями к креслу. Роббу никогда не узнать, какие мучения перенес его сын перед смертью.