Он прошёл в крошечную кухоньку, где ему было всё знакомо, и поставил чайник на конфорку. Потом отыскал в холодильнике пакетик молока, вылил его в молочник, отпил немного сам, а остальное поставил обратно. Он, конечно, предпочёл бы виски с содовой, но, как большинство пилотов, уже за сутки до полёта не брал в рот ни капли спиртного. По привычке он посмотрел на часы — было без трёх минут восемь. И он машинально подумал о том, что в аэропорту сейчас уже кипит работа и какие-то люди готовят для него элегантный, рассчитанный на больший расстояния «боинг-707», на котором он будет совершать свой пятитысячемильный полёт в Рим.

В ванной закрыли кран, вода перестала литься. И в наступившей тишине Димирест снова стал весело напевать: «O Sole Mio».

Резкий, холодный ветер по-прежнему бушевал над аэропортом, по-прежнему валил густой снег.

Сидя в своей машине, Мел Бейкерсфелд вдруг снова почувствовал озноб. Полоса три-ноль и застрявший на ней самолёт остались позади; теперь Мел направлялся к полосе один-семь, левой, по которой только что прошли снегоочистители. Откуда этот озноб? — подумал он. Дают себя знать холод и боль в покалеченной ноге или это опять предчувствие беды, которое возникло у него недавно?

Ногу Мел повредил себе шестнадцать лет назад у берегов Кореи, когда служил в морской авиации и летал с авианосца «Эссекс». Тогда, за полсуток до рокового вылета (он это отчётливо помнил), у него возникло предчувствие беды. Это не был страх — подобно многим своим коллегам, он научился жить рядом с опасностью, — а скорее подсознательная уверенность в том, что на него надвигается что-то неотвратимое и это может кончиться гибелью для него. На другой день в бою с МИГ-15 самолёт Мела подстрелили над морем.

Он сумел немного спланировать, но левая нога у него попала под педаль и там застряла. Самолёт быстро погружался в воду — он шёл ко дну со скоростью кирпича, — и Мел, выхватив охотничий нож, в последнем, отчаянном усилии полоснул по педали и по ноге. Уже под водой ему каким-то чудом удалось высвободить ногу. И он вынырнул, преодолевая адскую боль.

Целых восемь часов его носило по волнам, и он уже начал терять сознание, когда его подобрали. Потом он узнал, что перерезал себе сухожилия, и нога у него перестала сгибаться в щиколотке.

Со временем флотские медики подлечили ему ногу, но с тех пор Мел уже не летал. Правда, боль время от времени вдруг возвращалась, всякий раз напоминая о том, как много лет назад инстинкт предупреждал его о надвигавшейся беде. Вот такое же предчувствие появилось у него и теперь.

Осторожно ведя машину, чтобы не сбиться в темноте с пути, Мел продвигался к полосе один-семь, левой. По словам руководителя полётов, именно эта полоса будет нужна диспетчерам, когда переменится ветер, а он, судя по прогнозам, должен был вот-вот перемениться.

В настоящее время в аэропорту пользовались двумя полосами — два-пять и один-семь, правой. А всего взлётно-посадочных полос было пять. И здесь, на этих полосах, вот уже три дня и три ночи буран давал аэропорту жестокий бой.

Самой длинной и широкой была полоса три-ноль, перекрытая «боингом» компании «Аэрео-Мехикан». (Если ветер изменится и самолёт будет подлетать с противоположной стороны, её можно заменить полосой один-два.) Она была почти в две мили длиной и шириной с городской квартал; в аэропорту шутили, что с одного её конца не видно другого, потому как Земля-то ведь круглая.

Остальные четыре полосы были на полмили короче и гораздо уже.

С тех пор как начался снегопад, все полосы непрерывно расчищали, освобождали от снега, подметали и посыпали песком. Машины — с ревущими дизелями стоимостью в несколько миллионов долларов — останавливались лишь для заправки или смены обслуживающего персонала. Этой работы никто из пассажиров не видел, потому что самолёты выпускали уже на расчищенную полосу и притом лишь после того, как её поверхность была осмотрена и признана безопасной. На этот счёт существовали очень строгие правила. Полдюйма твёрдого снегового покрова или три дюйма пушистого снега — максимум, что разрешалось оставлять на полосе, используемой реактивными самолётами. Если оставить более толстый покров, снег будет всосан двигателями и они могут заглохнуть.

А жаль, подумал Мел Бейкерсфелд, что снегоуборочные команды не работают на глазах у публики. Зрелище это было грандиозное и захватывающее. Даже сейчас, в буран, в темноте, вид движущихся машин производил внушительное впечатление. Каскады снега гигантской дугой низвергались с высоты ста пятидесяти футов. Они сверкали и переливались в лучах фар и двадцати вращающихся прожекторов, установленных на крышах машин.

В аэропорту эту снегоуборочную команду называли «Анакондой».

У неё была голова, хвост, туловище и все аксессуары змеи, и продвигалась она вперёд, извиваясь, словно в танце.

Во главе ехал «лидер», старший техник аэропортовских служб на легковой машине — ярко-жёлтой, как и все остальные машины «Анаконды». «Лидер» устанавливал скорость движения, которая обычно была довольно большой. В его распоряжении имелось два радиопередатчика, и он поддерживал постоянную связь с пультом управления снежной командой и с диспетчерской. С помощью системы световых сигналов он общался с теми, кто следовал за ним: зелёный сигнал — «набрать скорость», жёлтый — «так держать», красный — «сбавить скорость», а многократное повторение красного сигнала означало «стоп». «Лидер» обязан был знать назубок всю карту аэропорта и уметь ориентироваться даже в такую тёмную ночь.

За «лидером» — так в оркестре после дирижёра идёт концертмейстер — следовал снегоочиститель номер один; сегодня это был гигант «ошкош» с огромным ножом впереди и другим ножом поменьше — сбоку. Чуть позади и правее снегоочистителя номер один шёл снегоочиститель номер два. Первый снегоочиститель отгребал снег в сторону; второй подбирал всё, что счищал первый, и, добавив своё, отгребал всю массу снега ещё дальше.

За снегоочистителями шёл «сноубласт» — шестьсот ревущих лошадиных сил. «Сноубласт» стоил шестьдесят тысяч долларов и был «кадиллаком» среди снегоочистительных машин. Мощными насосами он всасывал снег, который отгребали оба снегоочистителя, и выбрасывал его могучим каскадом за пределы взлётно-посадочной полосы.

Во втором эшелоне, ещё правее, шли два других снегоочистителя и второй «сноубласт».

За снегоочистителями и «сноубластами» шли грейдеры — пять в ряд — и ножами счищали все неровности, оставшиеся после снегоочистителей. За ножом у грейдеров были установлены крутящиеся щётки. Они подметали полосу, словно гигантская метла.

Следом шли машины с песком. Как только одиннадцать машин очищали от снега пространство, три огромных грузовика с бункерами вместимостью в четырнадцать кубометров каждый ровным слоем разбрасывали песок.

Песок здесь применялся не такой, как везде. Повсюду за пределами аэропорта — на шоссе, на городских улицах и площадях — к песку прибавляют соль, ускоряющую таяние льда. Но этого никогда не делают на поле. Соль разъедает металл, укорачивает его жизнь, а к самолётам относятся более бережно, чем к автомобилям.