Приют для слепых, по одному названию ясно, что это за дыра, прямиком из какого-нибудь гребаного викторианского кошмара, ей-богу, он так и видит их всех, несчастных ублюдков, как они в полном унынии бродят, ощупывая беленые каменные стены; мужчины, женщины, дети; все в одной преисподней, все в длинных, обвислых ночных рубашках; а вот и важные господа появились, с дамами, держатели акций, пришли проверить, упали те в цене или нет: черные шелковые цилиндры, белые шарфы, бальные платья, завернули по пути на хлебаный балет или еще куда, в частную ложу на «Айброкс парк»,[12]чтобы пить там шампанское и закусывать французской селедкой или какой еще херней ублажают их во время футбола.

Но вот для Сэмми немаловажно, вот что ему на руку, или возможно на руку, не стоит искушать судьбу, особенно когда дело касается УСО; и все же он, если бы был игроком, счел бы это малым, но шансом, друг; правда, он не игрок, теперь уже нет, не настоящий, хоть и был когда-то, игроком, значит, да еще каким, а теперь нет, – разве что вот в этом деле, да, тут можно бы сделать ставочку, маленькую такую, пару фунтов сразу на трех лошадок, не больше, на УСО, на друзей-приятелей, на Городские программы трудоустройства или как их там, чует его сердце, может сработать, ты только особо-то в это не влезай, вдруг ни черта не получится, хотя если подумать, исус всемогущий, ему же причитается пособие по утрате трудоспособности, понимаешь, о чем я, а, друг, раз он не может видеть и не по собственной вине, а какая ж тут его вина, это все сраные фараоны устроили, друг, государственные служащие. Вот такие дела. Стало быть чего-то ему причитается, лишняя пара фунтов. А как же, мать вашу? Видеть ты не можешь, значит, лишился функции зрения, способности чего-нибудь зреть. Так что, с одной стороны, ему надо перерегистрироваться, потому как он же теперь по строительным лесам шастать не может, друг, знаю, что говорю, оставьте человеку хоть какие-то шансы, он же не видит ни хрена, как он, по-вашему, полезет, на хер, по лестнице с ведерком долбаного раствора в руке? Без шуток, железная, мать ее хлоп, твердокаменная определенность, что касается его, со строительными работами покончено, вот так, и никаких больше Городских программ, идите все на хрен, это не для храбреца Сэмми, не для него, – финито, мать вашу, засуньте их себе в задницу, полный копец.

Сэмми хлопает в ладоши, потирает одной о другую. Может сработать. Он фыркает. Исусе. Глаза, друг, глазам-то кранты. Хоп! Господи-исусе!

Если только они не подыщут ему работенку специально для незрячих.

Ладно.

Но попробовать надо, и попробовать быстро, потому как, если он не зарегистрируется, они его поимеют с этим их сроком давности.

Кофе допил.

Первым делом ему необходима пила. И он ее добудет. В доме только и есть инструментов, что молоток да пара отверток. Он все собирался разжиться тем да этим в «Баррасе». Ну ладно, теперь вот какое дело: теперь ему нужно у швабры ручку отпилить. Для этого и требуется пила. Он врубает радио погромче и выходит из квартиры.

Тут у нас один из открытых таких коридоров, вроде балкона с оградкой в четыре фута. Вечно по нему ветер гуляет. Зимой в нем приходится туго. За соседней дверью обитает пожилая женщина, но он проходит к следующей, потому что знает, там живет мужик. Сэмми его видел раза два, но никогда с ним не разговаривал.

Когда дверь открывается, он говорит: Здравствуйте, я живу в двух дверях отсюда, и подумал, не сможете ли вы одолжить мне на минутку пилу, если она у вас найдется.

Мужик переспрашивает: Пилу?

Я свою брату отдал на прошлой неделе. Мне всего на минуту.

А, понял, ладно…

Сэмми слышит, как он роется в шкафу. Потом возвращается к двери и говорит: Сегодня вернешь?

Да, конечно. Полчаса, самое большее.

Я не из жлобства спрашиваю, просто это пила моего отца, она уже много лет как в семье. Где ты живешь, повтори?

Вторая дверь от вас. Макгилвари.

По-моему, я тебя не видел.

Сэмми кивает.

Давно ты здесь?

Да довольно давно уже, я и хозяйка… Последнее Сэмми вставляет, чтобы мужик успокоился. Договорились? – спрашивает он, протягивая руку.

Да, не волнуйся, сынок.

Сэмми касается полотна, сжимает его, кладет правую ладонь на ручку: деревянная; приятное ощущение.

Вернувшись в квартиру, он вешает связку ключей на крючок и, прежде чем начать, слегка смазывает режущий край мылом. Надо было у мужика сигаретку стрельнуть. По голосу слышно, что курильщик. Ладно; Сэмми плюет на ладони, растирает их. Так, хорошо; он притаскивает из столовой стул, подстилает под него газету. Затем произносит эни-бени-раба, вставляет кассету. Из магнитофона слышится:

Мы с тобою прожили так долго

но ты впервой не застлала кровать

И мы оба молчим так неловко

Мать твою, друг, ну и херовую же песню ты выбрал! Вот уж точно дерьмо собачье – про переживания одного козла, которого жена бросила, – ежу понятно, мудак отродясь пальцем о палец не ударил, но ему даже невдомек, что это и объясняет все случившееся. Да чего там, мудаку, который песню написал, это тоже невдомек. Элен как-то обратила внимание Сэмми на то, что по тону, каким старина Джордж Джонс[13]все это дело распевает, ясно, что он ни хера и не шутит, никакой иронии.

Сэмми иногда пел это на собственный лад:

Мыс тобою прожили так долго,

но впервой оказались в кровати,

и не стали в ней лясы точить мы –

отыскали другое занятье.

Не бог весть какой юмор, но они с Элен иногда под конец прыскали. В ней было что-то от феминистки.

Вообще-то не такая уж и плохая песня для этой работы, потому что необходимо же все время быть начеку. Плюс в плече, когда он тянет пилу на себя, что-то похрустывает, отвлекает. Когда Сэмми покончил со шваброй, он был уже в жопу измотан и прямо-таки изнывал от желания закурить, выпить и повалиться, на хер, на долбаную кровать, да еще и накрыться чем-нибудь на случай, если Элен прямо сейчас и вернется.

Хотя кого ты обманываешь-то.

Ладно, хоть палец себе не отпилил. Он сложил газету с опилками, сунул в мусорное ведро. Возвращая пилу владельцу, протянул руку: Меня зовут Сэмми.

Боб, рад с тобой познакомиться.

Рукопожатие.

А быстро ты, сказал Боб.

Да там работы-то кот наплакал. Кстати, хорошая пила, приятно держать в руках.

Я же говорил, отцовская. Она уж сто лет как в семье. Думаю, еще деду принадлежала.

Правда? Ух ты! Слушайте, а у вас куска наждачки не найдется?