Никишин забрался на телегу, привалившись спиной к вонючей бочке.

— Ч-му-у! — повелительно произнес Иона и шлепнул Щорса вожжами по заду. — Ну, пошел!

Дорогой Василич встретил немало своих знакомых, и все они, как один, веселились, разглядев в телеге Никишина. Он старался сохранять невозмутимость и отвечал на приветствия, заикаясь в такт прыжкам злосчастной колесницы. В санчасти они нашли нужный кабинет, и, проковыляв в него, Василич увидел знакомого доктора, Пал Петровича Животова. Доктор потянул носом, но ничего не спросил, а велел Никишину разуться, закатать штаны и лечь. Василич, пыхтя, стал снимать ботинок и покосился невольно на медсестру Галку, принесшую папочку с его болезнями. У нее был короткий халатик и красивые голые ноги, при виде которых он застеснялся. Никишин неловко лег на хрустнувшую под ним кушетку. Его икры были толстые, бледные, в узлах вен, как у неудачно рожавшей бабы…

— M-да… — сказал Пал Петрович, — эту ногу надо на рентген.

Он присел на кушетку и потрогал пальцами вздутые вены:

— А вообще-то у вас ноги не болят? Вон какой варикоз…

— Как не болеть… Конечно, болят, — сдержанно ответил Василич и опять покосился на медсестру. — А ты постой сорок лет у станка, и у тебя заболят. У нас это обычное дело… Да у твоего отца, Пал Петрович, небось, такие же ноги были.

Животов вздохнул:

— Я понимаю, но лечиться все же надо… Галь, ты сходи пока… Смирнова принеси.

Когда Галка вышла, они еще поговорили о никитинских болезнях. Потом вспомнили Животова-старшего, умершего в прошлом году. Потом, избавляясь от грустной темы, Пал Петрович улыбнулся:

— Видел я недавно ваших… Внучку к нам приносили… как ее?

— Катя.

— Да, Катя… Ну, ступайте на рентген… Вас довести или есть кому?

Рентген показал, что перелома нет. Однако доктор выписал Никишину мазь, велел ногу бинтовать и из дому минимум неделю не выходить. Гужевая экспедиция проделала обратный путь. Адик с Ионой взвели бедолагу наверх и отправились каждый по своим делам, а Василич с Манефой с этого часа перешли на Санькино попечение.

Дети навещали Никишина, но урывками — оно и понятно: у них работа, дела, Катька…

Дочь приехала — прибралась, постирала; зять продукты привез, обсказал заводские новости. Привозили внучку, Василичеву радость, но ей пока что интереснее была Манефа, чем собственный дед… Словом, родные у него были вроде десерта — приятно, но мал о. А постоянные, насущные нужды помогал Василичу удовлетворять приятель его по коммуналке, десятилетний Санька. Никишин не стеснялся просить его об услугах; пацан и газету принесет, и в магазин слетает, и Манефу покормит… Санька рос без отца и тянулся к большому и сильному «дяде Василичу»: вместе они ходили за грибами, играли в шахматы, вместе смотрели по телевизору футбол. Между прочим, Василич тоже однажды выручил Саньку, отбив его у мадридской ватаги, да так отбил, что, не рассчитав, вывихнул Генке Клюеву руку. Отец этого Клюева хотел идти разбираться, но, узнав, что разнимал Никишин, сам еще добавочно вложил несчастному Генке.

Санька подолгу сидел у Василича. Иногда он приходил с тетрадками и делал у него уроки, а иногда только делал вид, что делает уроки, а по сути скрывался у Никишина от Нинки. Часто брал он у Василича бинокль, сдвигал дрыхнувшую на подоконнике Манефу и, уперевшись локтями, изучал городок внизу и стройку, шевелившуюся на пустыре.

— Василич, — спросил он однажды, — а когда мы переедем, ты будешь меня к себе брать?

— Я-то буду, да ты сам, наверное, не придешь, — ответил Василич.

— Почему? — не понял Санька.

— А потому, парень, что жизнь там совсем другая пойдет… В таких домах каждый сам по себе живет.

— Нет, дядя Василич, — возразил Санька убежденно. — Уж я-то к тебе всегда буду приходить.

— Посмотрим… — Василич вздохнул. — Ты-то, может быть, и будешь приходить… а что мне с Манефой делать?

— Как что? С собой возьмешь.

— Нет, брат, кошки к одному дому привержены… Уж так устроены — вот беда.

Манефа при звуках своего имени повела ушами, но смысла разговора не уловила: слова «беда» она не знала.

Итак, Никишин с больной ногой сидел безвылазно в своей комнате. В отсутствие Саньки и по ночам, когда не спалось, он тоже от нечего делать наблюдал за ходом строительства пятиэтажки. Дом — их будущее жилье — уже подвели под крышу; в последнее время картина на стройплощадке сильно изменилась. Неутомимый кран, весь год маячивший на пустыре, замер. Его мажорная стрела, столько времени то приветственно, то указующе тыкавшая в разные стороны, вдруг бессильно упала, а потом он и сам, словно в изнеможении, сложился и лег на землю. Кран разобрали и увезли, и даже разобрали и увезли рельсы, по которым он ходил. Появился бульдозер; надсадно тужась дизелем и взвизгивая блоками, так что доносилось до Василича, он стал ровнять территорию. Слепым жуком трактор тыкался в края стройплощадки и полз обратно, соскребая и снова намазывая глину, но, похоже, на этом пустыре ему не попадались ничьи кости. Грузовики начали завозить доски, стекла и прочие материалы, лакомые для воровства и пропития. Рабочие уже не успевали красть по ночам и тащили даже средь бела дня на виду у собственного начальства, которое само не отставало от подчиненных и вывозило «товар» целыми машинами… Никишин отлично видел в бинокль все эти безобразия, но, бессильный их пресечь, только фыркал, как лошадь, и ругался, ища поддержки у Манефы.

— Нет, ты посмотри, что творится! — негодовал он. — Вот сволочи! Ведь у кого крадут — у нас крадут, ты понимаешь?

Но Манефу татьба строителей не волновала, как и вообще все, что происходило на том пустыре: это была не ее территория, и там хозяйничали другие кошки. У соседей своих Василич тоже не находил понимания: в целом люди не склонные к философии, они, однако, держались той доктрины, что в России, сколько ни воруй, все равно что-нибудь останется.

А Никишин все переживал, все расстраивался — видно, приближение старости и вынужденное безделье делают человека таким раздражительным. Но, между прочим, тучным людям нервничать вредно и даже опасно… Однажды во время очередного ночного бдения он твердо решил, что напишет по поводу воровства строителей, куда следует; Василич даже успел сообщить об этом своем решении Манефе. Но в этот момент в его ноге, в одной из больных вен оторвался тромб; движимый током крови, тромб поднялся по телу вверх и закупорил сосуд, питающий головной мозг. Василич захрипел и потерял сознание; голова его упала, ударившись об оконное стекло. Через мгновение Никишин умер. Его тело поползло и, шумно свалившись со стула, осталось лежать на полу. Манефа удивилась, что он лег спать в таком странном месте, но спрыгнула с подоконника и взобралась на остывающий живот. Она почесалась, зевнула и, свернувшись калачиком, стала задремывать…

Спустя пару дней после похорон в Мадрид заехали никишинские дочь с зятем и товарищем зятя, у которого была машина. Они забрали Василичев телевизор и хотели захватить бинокль, но бинокля в комнате не оказалось. Санька расплакался и признался, что это он взял бинокль. Нинка закричала на него и хотела его побить, но дочь Никишина улыбнулась и разрешила мальчишке оставить бинокль себе — на память о дяде Василиче. А зять еще прибавил к биноклю никишинские удочки: «Мне они ни к чему, — пояснил он, — сам-то я не рыбак». Остальное имущество родственники разрешили разобрать соседям, попрощались с ними, уехали и больше в Мадриде не появлялись. Кое-что из вещей взяли себе тетя Нюся и дядя Оня. Нинка решила, что им с Санькой, получивши бинокль, претендовать больше не на что. Генриетта ничего не взяла, зато договорилась с соседями, что пока они не переедут, Адик будет иногда ночевать в никитинской комнате «с девушкой». «Ладно, — сказала Нинка, — но пусть он тогда и Манефу кормит». На девять дней, как положено, квартира поминала покойного. Все выпили, закусили и говорили о Никишине только хорошее.