Болотные кочки заставляли ее тело ходить ходуном – «морошка выдернет ножки», так в здешних местах говорят, от кого услышала? – но она не чувствовала этого и брела все дальше, и при этом ей казалось, что не бредет она, а бежит.

– Филипьева! Ты куда направляешься?

Зина остановилась машинально, как лошадь, услышавшая свою кличку, названную знакомым голосом.

– Ты зачем в болото идешь?

Тут капитан Немировский, наверное, понял, что Зина, хоть и смотрит прямо на него, но не узнает его и не понимает, о чем он ее спрашивает.

– Зина, что с тобой? – спросил он уже совсем другим голосом.

Не с удивлением, а с догадкой сочувствия.

Зина наконец поняла, кто перед нею. То есть не поняла, а осознала. И сразу, к собственному удивлению, почувствовала, что молот у нее в голове утих и вспышки перед глазами прекратились. И сразу же ей стало стыдно за то, что она такая расхристанная, с разорванным воротом и, наверное, с диким выражением лица.

– Провожу осмотр бойцов, товарищ капитан, – судорожно сглотнув, сказала она.

– В болоте?

– Тут везде болото, – глупо ответила Зина.

Ну должна же она была хоть что-то ответить! А ведь нечего.

– Но не везде трясина, – возразил Немировский. – А ты в самую трясину направляешься. – И спросил: – Что за осмотр проводишь?

– На педикулез. С выявлением венерических заболеваний.

– Та-ак… – протянул он. – Это кто ж тебе поручил?

– Старшина Воскарчук.

– Ну Наталья! – Немировский покрутил головой. – Ну!..

Похоже, он не находил больше слов, чтобы охарактеризовать это поручение.

– Но что же в этом такого? – тихо сказала Зина. – Я же медсестра.

– Воскарчук тоже медсестра. Приспичило проверять, ну и осматривала бы сама, а не…

– Не – что?

– Не Филипку поручала.

Он улыбнулся. Впервые не усмехнулся, а именно улыбнулся. И если даже от его усмешки у Зины замирало сердце, как от неожиданного, щекочущего глаза солнечного зайчика, то улыбка показалась ей просто сплошным световым потоком. Она еле удержалась от того, чтобы зажмуриться. Ей даже пришлось шмыгнуть носом.

– С Воскарчук я поговорю, – сказал Немировский. – А ты успокойся. – И, секунду помолчав, добавил: – На солдат обижаться нельзя, Зина. Как на ангелов. Их завтра не будет.

– Почему… завтра?.. – пробормотала она.

– Потому что немцы вот-вот к нам пристреляются. Может, не завтра даже, а сегодня. Линия эта, «Пантера», у них такой мощности, что нас огнем накрыть ничего не стоит. Мы потому и спешим болота пройти, укрепиться хотя бы. Так что осмотр приказываю отложить до более спокойных времен. Жаль, что тебе его вообще затеять пришлось. Лучше бы ягоды пособирала.

– Какие же в марте ягоды? – улыбнулась Зина.

– Да вот клюква перезимовала. Разве в ваших лесах так не бывает?

– Бывает. У нас ягод много. И грибов.

«Сейчас скажет, что я сама на гриб похожа», – мелькнуло у Зины в голове.

Но капитан ничего такого не сказал, а протянул руку и разжал пальцы. На его ладони лежало несколько мерзлых багровых клюковок.

– Ну держи тогда, – сказал он. – На следующем привале и сама соберешь.

Но на следующем привале клюкву собирать уже не пришлось, да и привала больше никакого не было. Капитан не ошибся: немецкая артиллерия в самом деле пристрелялась. Последние десять километров пути превратились в непрерывный грохочущий ад, и только у деревни Зимари, вырвавшись наконец на освобожденный от немцев плацдарм, медсанбат смог развернуться так, чтобы оказывать раненым первую хирургическую помощь.

Зине пришлось переквалифицироваться, потому что операционную сестру ранили, Немировский приказал ей становиться с ним к столу, и она даже испугаться не успела – да как же, мол, я же этому не училась! – а встала и подавала ему необходимые инструменты с четкостью автомата, но этому, пожалуй, удивляться не стоило, потому что он не только говорил ей, протягивая руку, названия нужных инструментов, но и, кажется, даже описывал их двумя-тремя точными словами, а если она ненароком ошибалась, то не ругался и не орал, а поправлял ее, а вот сама она, если б случилось, в такой ситуации точно орала бы и ругалась, даже матом, наверное.

А может, и не ругалась бы. После того, что он сказал ей в клюквенном болоте – про ангелов, – на солдат она больше обижаться не могла, а на войне ведь все солдаты.

За месяц, что длилось относительное затишье и медсанбат стоял через речку от Михайловского, Зина освоила все военно-сестринские специальности и полностью освоилась на войне. Она вообще была расторопная – ладная, как мама говорила, – ей надо было лишь преодолеть первоначальную растерянность. Она и преодолела.

Ей нравились здешние места, даже теперь, когда война искорежила их и выжгла. Красоты они были невозможной, вот уж точно – чистой красоты. Всё леса, да луга, да изгибы рек, да снова луга и холмы повсюду… Зине казалось, что даже людская речь соответствует здешнему пейзажу. Вчера вот приходил в медсанбат старик из Воронича, Леонид Семенович вскрыл ему гнойник на руке, и старик потом все звал его к себе в баню, приговаривая:

– Ты не думай, доктор, баня моя хоть и в землянке по военному времени, а хорошая. Сладкая баня, аж вопль от нее идет!

А дочка, приведшая его, ожидала в сенях медсанбатского блиндажа, кормила грудью младенца, тихо напевая, и если прислушаться, то можно было разобрать слова ее песни:

– Ой, куда ездил, где гулял, добрый молодец, где Бог тебя носил? Ой, да ездил я, душечка, с города до города, ой, да искал я, душечка, себе молоду жену, молоду жену-красавицу, найти-то нашел, да нет мне с ней ни веселья, ни радости…

Зина тогда слушала эту песню как завороженная, потому что поняла вдруг: вот так вот и Пушкин сидел где-нибудь под овином и эту же самую песню слушал…

О Пушкине говорили все и постоянно, его ведь это места. Артиллеристам приказано было по Михайловскому не стрелять, потому что оно святыня, замполит даже памятки раздал бойцам, в них рассказывалось и про Михайловское, и про соседнее имение Тригорское, которое Пушкин в «Евгении Онегине» описал. Зина очень себя ругала, что в школе мало пушкинских стихов наизусть выучила – вспоминала бы сейчас, глядя на Лукоморье.

– Ну, отдохнули – пора работать, – сказал Немировский. – Иди, Зина, я тебя догоню. Докурю только.

– Хорошо, Леонид Семенович, – кивнула она.

Он сам велел называть его по имени-отчеству. Может, это напоминало ему мирную жизнь и родной Ленинград, который, как известно, самый культурный город в Советском Союзе. Зина жалела, что ей не удалось побывать там до войны: когда их класс ездил в город на Неве во время зимних каникул, она, как назло, заболела корью.