Я глянул на Эдгара. Сняв кожаные чулки, чтобы ему ничто не мешало, он повернулся к своему господину и приветствовал его, коротко вскинув кабанье копье, потом встал лицом к зарослям, переложил копье в левую руку, сжав древко у самого основания железного рожна, стал на колени и вполз в отверстие. Прямиком к поджидающему зверю.

Мы затаили дыхание, ожидая немедленного смертоносного броска кабана, но ничего не происходило.

— Может статься, кабан уже сдох, — прошептал я Кьяртану.

— Надеюсь. А коли не так, придется Эдгару, стоя на коленях, воткнуть рожон в грудь кабану, а пятку древка упереть в землю — только это ему и остается.

По-прежнему ничего не было слышно, кроме нашего дыхания и поскуливания какой-то нервной собаки. Мы напрягали слух, стараясь уловить хоть какой-нибудь шум из зарослей. Ни звука.

Затем — невероятно! — раздался голос Эдгара, гортанные выкрики нараспев, почти рычание:

— Прочь! Прочь! Прочь!

— Клянусь поясом Тора! — пробормотал Кьяртан. — Я слышал это, когда мы дрались с королем Этельредом при Эшингтоне — там я потерял руку. Это боевой клич саксов. Так они дразнят врага. Он бросает вызов кабану.

И тут же раздался треск ломающихся ветвей, что-то заворочалось в зарослях, и кабан выскочил, спотыкаясь, пошатываясь и оскальзываясь — его уже не держали ноги. Так, спотыкаясь, он пробежал мимо нас и еще сотню шагов, потом еще раз споткнулся и рухнул на бок. Ревущая свора сомкнулась над ним, теперь он был беспомощен. Псарь побежал с ножом, чтобы перерезать кабану горло. Однако я не видел, как все это кончилось, потому что, став на четвереньки, уже полз по проходу за Эдгаром. Скоро я наткнулся на него — он лежал, сложившись пополам от боли, кабанье копье запуталось в зарослях, руки зажимали живот.

— Расслабься, — сказал я. — Мне придется тащить тебя.

Пятясь, я с трудом волок его, пока, наконец, чья-то рука не протянулась поверху и, ухватив Эдгара за плечи, не вытащила на открытое место.

Его уложили на землю, Кьяртан склонился над Эдгаром и развел ему руки, чтобы осмотреть рану. И тогда я увидел, что кабаньи клыки пронзили его так, что вывалились внутренности. Он понимал, что умирает, и глаза его были плотно закрыты.

Он умер, не сказав ни слова, у ног своего господина, эрла, чью честь защитил.

Только тогда до меня дошло, что гадательные палочки на самом деле говорили не о пропавшей дочери Эдгара. Предсказание было истинным, но я оказался слишком туп, чтобы понять его. Палочка-змея предвещала смерть — это-то я понял сразу. Но появление Фрейра означало не процветание и плодородие, но ближайшего сподвижника этого бога, Золотую Щетину, бессмертного вепря, который влечет его колесницу.

Под пасмурным дождливым небом Лондон предстал сырым и жалким. Я вернулся туда через неделю после дня святого Михаила. Я все еще не мог поверить в смерть Эдгара. Пиршества в бурге были невеселы, эрл изувечился, Эдгар умер, а ранние непогоды и сильные ливни напомнили нам, что английская деревня — не то место, где стоит проводить зиму. Смерть Эдгара сильно потрясла меня. Этот жилистый егерь, столь знающий, столь уверенный в себе, казался несокрушимым. Я твердил себе, что угроза смерти для него была неотделима от его ремесла, что он погиб с честью и займет место в Валгалле, или там, где его боги вознаграждают тех, кто умирает достойной смертью. Однако его жену Джудит эта потеря совершенно убила. Утратив сначала дочь, а теперь и мужа, она обезумела от горя. Эрл Эльфхельм поступил благородно. Когда мы доставили тело Эдгара в дом егеря, он обещал Джудит, что не забудет о жертве, принесенной ее мужем. Она может и дальше жить в своем доме, а сын Эдгара получит место помощника того, кто будет назначен на должность нового королевского егеря. Если молодой человек окажется столь же способным, как и его отец, ничто не помешает ему конце концов заместить своего отца. В тот день, когда Эльфгифу и ее свита отправлялась в Лондон, я пришел проститься с Джудит, и она смогла только сжать мою руку и пробормотать:

— Торгильс, береги себя. Не забывай, как ты жил с нами. Помни, как Эдгар… — но сказать то, что хотела, она была не в силах и захлебнулась рыданиями.

Дождь шел почти непрерывно, пока мы двигались на юго-восток, пока наш унылый обоз тянулся вспять по той же дороге, которая привела нас весной в Нортгемптон. А у меня появилась еще одна забота. «Далеко от двора, далеко от забот» — то была одна из многих поговорок Эдгара, и по мере того, как столица приближалась, я впервые начал осознавать опасность моего романа с Эльфгифу. Я по-прежнему был от нее без ума, жаждал увидеть ее, обнять. Но уже понимал, что в Лондоне риск быть обнаруженными гораздо больше, чем в безлюдном деревенском крае. Ходили слухи, что Кнут теперь, когда летняя военная страда миновала, скоро должен вернуться в Англию. Ясное дело, Эльфгифу как его королева, или точнее, одна из его королев, должна быть здесь, чтобы встретить его. Она решила ждать в Лондоне, потому что Эмма, вторая жена, расположилась в Винчестере, который Кнут считал своей английской столицей. И само собой, шли досужие сплетни о том, в какой город и к какой жене он вернется, если вернется. Оказалось же, что той зимой он в Англию не вернулся, и по-прежнему всеми делами своего королевства велел ведать совместно эрлу Торкелю Длинному и архиепископу Вульфстану.

Пока прислуга разгружала повозки перед дворцом, я подошел к управляющему Эльфгифу и спросил, есть ли какие приказания относительно меня, а в ответ услышал, что никаких указаний он не получал. Мое имя отсутствовало в служебном списке свиты королевы. Он велел мне вернуться в мое прежнее жилище, в дом скальдов, куда он и пошлет за мной, если я понадоблюсь.

Сетуя на свою ненужность, я побрел по размокшим немощеным улицам, обходя разливы грязи и пригибаясь, чтобы уклониться от потоков воды, стекающих с тростниковых крыш. Добравшись до дому, я обнаружил, что двери его заперты и ставни закрыты. Я стучал в дверь до тех пор, пока какой-то сосед не крикнул, что владелица дома уехала навестить свою семью и должна вернуться сегодня к вечеру. К тому времени, когда она наконец вернулась и впустила меня, я вымок до нитки. Она же сказала, что все придворные скальды, работающие на Кнута, по-прежнему сидят в Дании. А те, кто, вроде моего рассеянного Херфида, не получил места при дворе, собрали вещички и уехали. Я упросил ее пустить меня пожить в доме сколько-то дней, пока мое будущее не прояснится.

Минула неделя, прежде чем Эльфгифу прислала за мной гонца, и я, воспарив надеждами, вспоминая нашу последнюю встречу в ее дворцовом покое, бросился туда. Однако на этот раз меня провели в приемную комнату, а не в ее личные покои. Эльфгифу сидела у стола, перебирая украшения в шкатулке.

— Торгильс, — начала она, и по ее голосу мне сразу же стало ясно, что говорить она намерена о делах. А любовного свидания не будет. И все-таки, я заметил, она выждала, пока гонец, посланный за мной, не выйдет из комнаты. — Мне нужно поговорить с тобой о жизни в Лондоне. — Она замолчала, и я понял, что она пытается найти срединный путь между чувством и осторожностью. — Лондон — не Нортгемптон. У этого дворца много ушей и глаз, и немало тех, кто из ревности или из своей корысти готов на все, чтобы навредить мне.