Зеркало, зеркало, кто тебя создал? Зачем ты дано женщине: для радости или на горе? Пятьдесят два прожитых года – это уже закат жизненного солнца. Бессмысленно себя обманывать, воображать, что впереди еще масса поворотов, за которыми ждет сладкое счастье.

Теперь всякий раз, как она смотрит в зеркало, на нее накатывает неизъяснимая тоска, и, содрогаясь от осознания ужасной правды, Ида понимает, как будут выглядеть оставшиеся годы из отведенной на ее долю земной жизни.

Ей собственными глазами предстоит увидеть постепенное угасание, старение своего лица, спасти которое от власти времени она уже не в силах.

Вслед за утратой былой красоты придется мучительно принять свою поэтическую безвестность, потом познать всю боль и немощь дряхлеющего тела, и когда наконец наступит никому не заметный закат ее остывшего солнца, придет и оно – полное забвение.

И одиночество. Одно сплошное одиночество!

Слезы нашли себе дорогу и вырвались двумя горячими каплями. Ида украдкой вытерла их тыльной частью ладони и театрально вздохнула.

Ей пятьдесят два, и она седеющая, хотя все еще эффектная женщина с бесконечным подмалевком тона на лице, компрессами, масками, дряблой кожей рук, истериками климакса и тоской незадавшейся жизни.

Мужа она уморила, и он сбежал от нее, остальные же мужчины держались при ней от книги до книги, а книжек этих было не так уж и много.

Поэтесса Ида Штейн всю жизнь карабкалась по нагромождениям слов, пытаясь дотянуться до светлого поднебесья поэзии. Иногда ей это удавалась, а иногда, после захваленного льстивыми языками самообмана, наступали черные провалы долгой бессловесной депрессии.

Хороша она, ничего не скажешь, молодящаяся старуха, завидующая красоте своего ребенка и ненавидящая свое отражение. Позади нее, в глубине зеркала тревожно сопит мужеподобная Евдокия, единственная преданная поклонница. А между ними на стуле с безразличным лицом сидит похожая на тень Соня.

– Мне нужны деньги, – таким же безучастным голосом произнесла Соня.

Евдокия, ведающая всеми финансами, ринулась к гардеробу. Ида встрепенулась от своих дум, повернулась к дочери и смущенно сложила на груди руки.

– Что у тебя случилось? Неужели ты не можешь поделиться?

Соня не ответила.

– Сколько нужно? – засуетилась Евдокия, вытряхивая карманы плаща и роясь в сумочках.

– На такси. Туда и обратно.

– Куда ты едешь, деточка?

– Я устала. Я еду за город. Не говорите никому.

Торопливо считая купюры, Евдокия украдкой поглядывала то на мать, то на дочь.

– Тут мало, – с опаской сообщила она.

Ида склонилась над Соней и неловко поцеловала в макушку.

– Возьми мою карточку, там хватит. Код ты помнишь. Пойду прилягу, голова болит.

Когда за ней закрылась дверь, Евдокия подошла к Соне и положила свои руки ей на плечи. Сильные пальцы начали делать привычный с детства массаж шеи. Соня выгнула спину от удовольствия и опустила голову.

– Она сдала в последнее время, – извиняющимся голосом зашептала Евдокия. – Часто плачет, врачей зовет, потом гонит. Я возила ее в Павловск, ну, туда, на ее аллею. Так она не смогла по ней идти, разревелась. Спит плохо и уже месяц совсем не пишет. Ты пожалей ее.

Соня поднялась со стула и ошарашенно уставилась на Евдокию.

– Да-да, – еще тише зашептала напуганная ее реакцией Евдокия. – Говорит, что всю жизнь прожила без любви, всем приносила одни несчастья и тебя, деточка, лишила семьи и детства. Совета просила, да только что я могу посоветовать, сама знаешь, а она вчера впервые в церковь пошла, а к вечеру опять слезы…

Громко и трескуче под ногами заскрипел старинный паркет. Пробраться в спальню матери без шума невозможно. Соня медленно и осторожно ступала по дубовым шашкам, и ее лицо отражалось в десятках застекленных фотографий, полностью заполнивших все свободные места на стенах кабинета.

Ида лежала на софе, укутавшись в похожий на рыбацкую сеть рукодельный платок, и, казалось, спала. Соня тихо присела рядом.

– Ида.

Вместо ответа рука матери взяла Соню за локоть.

Задыхаясь от волнения, Соня склонилась и уже хотела ее обнять, но холодные пальцы матери как-то ослабли, рука сползла вниз, и Соне показалось, что их секундная, подобная вспышке света, духовная связь опять оборвалась. Поджав губы, Соня угрюмо смотрела на неподвижный силуэт ее лица, разглядывала тоненькую синюю жилочку под ухом и еле заметные темные усики, появившиеся у Иды после пятидесяти. О том, что мать жива и дышит, свидетельствовали лишь нервно вздрагивающие ноздри. Бледное, покрытое бесчисленными морщинками лицо напоминало потрескавшуюся при обжиге фарфоровую маску.

– Ида, почему мой отец тебя бросил?

Ида, не открывая глаз, устало поморщилась и медленно зашептала:

– Мне в последнее время часто снится летящий белый платок, который с меня когда-то сорвало ветром. Ты была еще совсем крохой и не помнишь тот случай, мне же он перечеркнул всю нашу жизнь. Шелковый китайский платок уносится вдаль, ветер крутит его, несет, несет… эта картина так и стоит у меня перед глазами. Его сорвало у меня с плеч, когда мы переходили Кировский мост. Твой отец тогда накричал на меня с досады, порыв ветра уносил его подарок, я же безразлично хохотала. В конце концов мы так ужасно поссорились, что я дала ему пощечину и заплакала. Тебе было года три, а мы к тому времени уже прожили с ним около пяти лет и, как мне тогда казалось, очень устали друг от друга. Но мои слезы это еще не конец всей истории. Твой отец пришел в такую ярость, что бросил нас на мосту, а сам перелез через перила и прыгнул в Неву. Нет, он не утонул, он вынырнул и как сумасшедший поплыл за той тряпицей. Тогда был май, и плыть ему пришлось в ледяной воде, а течение было настолько сильным, что, едва живой, он выбрался на берег только у Васильевского острова. Конец истории наступил тогда, когда твой отец вернул мне тот злосчастный платок. Вернув его, он не сказал о нем больше ни слова, но очень скоро сам исчез из моей жизни, так же внезапно, как улетел от меня его подарок. Тебе сейчас двадцать два, и с того случая прошло почти двадцать лет, ты уже взрослая, и теперь я могу сказать тебе, почему он ушел: я была жестока к нему, жестока и нетерпима. Я не прощала ему его слабостей, физическое несовершенство, была равнодушна к его скучной работе и невнимательна к привычкам. А он… он был много старше меня, обыкновенный, но хороший, надежный и совершенно безобидный человек, который терпел меня, сколько мог, дал жизнь тебе, по-своему любил, страдал и был единственным мужчиной в моей жизни, который ревновал меня по-настоящему. Он так хотел сына, что, когда родилась девочка, я в отместку стала доводить его своими фокусами до умоисступления. Тогда меня это забавляло. Ну, а когда его не стало рядом, меняться было уже поздно.

</emphasis>

Желая скрыть подступившие рыдания, Соня уткнулась лицом в свои руки.