Она ответила ему, что всегда останется для него женщиной, окруженной своими детьми, что ей уже немало лет, и она ему в матери годится. В самом деле так оно и было: мать Бальзака была даже на год моложе «дамы с околицы».

Мадам де Берни писала, пытаясь ввести чувства Бальзака в рамки обыкновенной дружбы:

«Не говорите мне более о любви, месье Оноре! Когда Вы еще лежали в колыбели и бегали босым по лугу у домика кормилицы, я уже похоронила одного из моих детей и думала, что мир навсегда потерял для меня яркость красок и прелесть ароматов… Закутавшись в траурную вуаль, не имея сил плакать и кричать (это было вовсе не в моих правилах, и, кроме того, я боялась вызвать приступ разлития желчи у месье де Берни!), знаете, месье, что я делала, кусая в бессилии отчаяния губы? Вспоминала орхидеи и бабочек Бенгалии, садящихся на рукав моих платьев. Что привлекало ко мне их, эти пышные, живые цветы природы? Право, не знаю…

Но тогда, думаю, я еще могла заинтересовать пышностью локонов и румянцем лица, живостью нрава и той неуловимой грацией движений, которую, быть может, всякой женщине придает сознание того, что она любима, пусть и вопреки каким-то скучным светским условностям… Но не сейчас, в возрасте сорока пяти лет, увы, не сейчас».

В ответ на это Бальзак, считая, что, чем больше препятствий, тем почетней победа, писал ей:

«Великий Боже, да будь я женщиной сорока пяти лет, но сохрани я при этом способность возбуждать любовь, я вел бы себя иначе, чем Вы… Я бы отдался во власть своего чувства и постарался вновь обрести наслаждения молодости, ее чистые иллюзии, ее наивные мечты, все ее очаровательные преимущества.

Поверьте, девичьи чары однообразны, и девушка воображает, что все будет сказано лишь только она сбросит одежды, а у женщины зрелой бесчисленное множество чар, и она таит их за тысячью покрывал; словом, любовь ее льстит нашему самолюбию во всех ее проявлениях, а наивная девушка затрагивает лишь одну сторону нашего самолюбия».

Он знал, что ему недостает изящества и отваги, присущих настоящему герою-любовнику, однако продолжал настаивать:

«Я похож на тех юных девиц, которые на вид угловаты, глупы, боязливы, кротки, но под этим внешним покровом таится пламя, и оно способно испепелить очаг, дом, все вокруг».

Как видим, в первых письмах Бальзака уже проглядывалась очень влюбчивая натура. Кроме того, важно отметить и такой факт, на который указывает А. Труайя:

«Уверенный, что имя Антуанетта нисколько не подходит хозяйке дома, молодой человек просит разрешения называть ее Лорой: это имя носят его мать и сестра. Первая для него — воплощение безразличия, вторая — единения сердец. Первая произвела его на свет, вторая разбудила в нем нежность. С третьей он надеется на рай».

Если все, что в жизни Бальзака связано с именем Лора, это случайное стечение обстоятельств, то как тогда объяснить то, что и следующую его женщину тоже будут звать Лорой? Впрочем, об этом мы поговорим позже.

* * *

Если бы не строгий надзор со стороны родственников, Бальзак охотно проводил бы все дни в «доме на околице». Там его принимали довольно любезно, но одной дружбы ему уже было недостаточно; он явно хотел большего.

И вот тому наглядное свидетельство — его очередное письмо мадам де Берни.

«Когда я Вас увидел впервые, чувства мои пришли в волнение. Ваш возраст для меня не существует и, если я вспоминаю, что Вам сорок пять лет, то вижу в этом лишь лишнее доказательство силы моей страсти. Ваши годы, быть может, и делали бы Вас смешной в моих глазах, если бы я не любил Вас, теперь же это, напротив, только сильнее привязывает меня к Вам, чувство мое становится только острее, и то, что кажется странным и противоречит общепринятым взглядам, еще усиливает мою любовь! Один я могу по достоинству оценить Ваше очарование!»

На следующий день после получения этого письма мадам де Берни строго сказала Бальзаку:

— Возможно, вам это покажется странным, но я жду от вас объяснений.

— Каких объяснений? — удивился Бальзак.

— По поводу вашего вчерашнего письма, месье. Что значит ваша фраза о том, что один вы можете по достоинству оценить мое очарование? Что за бестактность?

— Простите, мадам, влюбленный порой делает промахи, но в этом виновата лишь сила его чувств…

— Кто не знал настоящих чувств, тот готов принять за них все, что угодно. И потом, правильно ли я поняла? Вы настаиваете на своем и отвергаете мою дружбу?

— Зачем, мадам, вы требуете от меня признания в том, чего нет и в помине?

— А вы? Зачем вы требуете от меня любви лишь по той причине, что сами питаете любовь ко мне и сказали об этом? Неужели вы думаете, что можете рассчитывать на полную и безраздельную власть над моим сердцем?

— На это я не смею и надеяться…

— Но ваши письма свидетельствуют об обратном! Или вы думаете, что я только и жду вашего признания, чтобы ответить вам тем же?

— Да нет же, мадам…

— Вы нисколько меня не любите, в противном случае вы питали бы ко мне больше уважения. Эх, месье Бальзак, разве так завоевывают сердце женщины? Разве так заслуживают ее любовь?

* * *

Подобные страстные послания он отправлял ей почти каждый день. Оттачивая стиль, он всякий раз писал черновик письма, а то и два и, переписав письмо набело, сохранял эти черновики. Удивительное дело, есть люди, блестяще умеющие выражать свои мысли устно, но для которых написание хотя бы одной страницы текста превращается в пытку, а есть другие — им тяжело выдавить из себя пару фраз, зато, когда они остаются наедине с самими собой, на бумаге их мысли обретают стройность, красоту и логичность. Именно к такой категории людей относился Бальзак. Перед чистым листом бумаги он был королем, а буквы — его послушными солдатами, которые проворно строились в колонны (слова и фразы), и все это войско готово было обрушиться на любого противника и добиться непременной победы.

Лора де Берни все послания своего юного воздыхателя, конечно же, читала, улыбалась, а потом умоляла молодого человека не говорить ей больше о любви. В противном случае она грозила, что перестанет с ним видеться, утверждая, что он выбрал ошибочное направление на столь новом для его сердца пути.

Убитый ее суровостью, Бальзак на это отвечал ей:

«Думаю, я верно понял Ваше письмо. Это — ультиматум. Прощайте, мадам, я в отчаянии, но предпочитаю муки изгнания танталовым мукам. Вы просили меня больше никогда не писать Вам с такой силой чувства. Что ж, Вы-то ведь не страждете, и потому, думаю, Вам безразлично, что со мной может случиться. Если угодно, считайте, что я Вас никогда не любил! Прощайте».

Разумеется, он и не думал порывать с нею. Да и она сама вряд ли этого хотела. Ведь так сладостно знать, что тебя и в сорок пять лет обожают! Ей и в голову не приходило, что юноша вдруг откажется от нее. Она видела, что он старается побороть свою любовь, и отнюдь не желала надолго оставлять его с подобными мыслями. Будучи опытной женщиной, она прекрасно понимала, что другие легко могли предложить ему утешение, которое он с досады принял бы.