должны раскачать политически пассивное большинство. Дать понять, что, если они не видят чего-то, это не означает, что этого нет, и пусть придется преувеличить! Если они чего-то не понимают – объяснить! Если не верят – убедить! И для этого хороши все способы! Вот такая у нас журналистика с позицией. А если вам нужны примеры – посмотрите на все центральные и лучшие, – здесь он задрал руки и подергал сложенными вместе указательными и средними пальцами, – СМИ. Кого они вам навязывают, а? Спросите вот этого, – редактор с улыбкой ткнул в меня пальцем, – полгода как оттуда. Все, кто не согласен с таким подходом, могут искать другое место работы. Никаких обсуждений, расходимся, работаем! – И он захлопал в ладоши в темпе ста двадцати ударов в минуту. Народ тонкой струйкой потек из кухни.

– Я уволю его на … – негромко выругался редактор.

– Спортсмена? – догадался я.

– Ага, будет тут трепаться, создавать настроения, – сказал он, провожая взглядом бормочущего корреспондента.

Спустя час, в баре за рюмкой коньяка, мы долго обсуждали провокацию в журналистике, вопросы этики, что можно нарушить в условиях, когда ведешь информационную войну, и сошлись на том, что у каждого свои рамки. За столом собралось ядро новостийщиков – два редактора и несколько журналистов, которые задавали общий тон.

– За провокационную журналистику с позицией! – поднял тост молодой журналист, который испытывал невероятное удовольствие от присутствия в нашем обществе. В последний месяц у него был творческий подъем, его много хвалили, но он не подхватил звездную болезнь, как это часто случалось с телевизионщиками после первого года работы.

Вождение в пьяном виде я решил отложить на потом (вспомнилось, как полгода назад, напившись текилы, я пробил бак) и оставил машину под баром. Идти было недалеко, к тому же с частью шумной компании мне было по дороге. Я болтал, смотрел по сторонам и старался вжать голову в воротник – уже было зябко, а выпил я немного. Попрощавшись с коллегами, я медленно пошел домой. Я знал, почему не тороплюсь. Вчера мы опять поссорились с рыжей, и сейчас меня ждал очередной дурацкий разговор, ужин в одиночестве и, возможно, секс. Да, кровать была у нас безъядерной зоной – в ней мы не вели никаких серьезных разговоров, не затевали ссор, только спали и занимались любовью. Поэтому даже когда мы не разговаривали, стоило залезть под одеяло, как все обиды забывались, по крайней мере, до утра, хотя такое положение вещей в последнее время меня начало даже пугать – нельзя же в концов только заниматься сексом, даже если он очень хорош! Но все же мне постепенно становилось с ней скучно, и я уже не раз задумывался об этом. Я уже не раз задумывался об этом и приходил к тому, что у рыжей не было никаких устремлений – она не хотела заниматься спортом, не хотела учиться, не интересовалась иностранными языками, ей хватало любви и поликлиники. Конечно, она поддерживала мои увлечения и начинания, но без особой инициативы. Мне становилось скучно с ней, и очарование уходило. Я подумал, что через десять лет мы можем стать одной из тех пар, которые я часто вижу в сюжетах о сложных бытовых условиях и дремучей бесперспективности. Я понимал, что все зависит от моих усилий, но понимал также и то, что энергия, которой она заряжает меня, питает эти усилия, а энергии уже не было. Скорее всего, и я чем-то ее не устраивал, а все разговоры на эту тему заканчивались ссорами.

С такими мыслями я поднимался по ступеням старой мраморной лестницы. Мы несколько месяцев искали жилье в этом районе и, как только я начал получать зарплату на телеканале, смогли снять двухкомнатную квартиру недалеко от предыдущей, на улице с булыжником. Я открыл своим ключом, вошел в коридор и начал снимать обувь. Она вышла из комнаты босиком, в трусиках и моей рубашке, которая была ей велика.

– Привет…

– Привет, как медицинские успехи?

– Нормально. А ты опять пил? – И откуда она взяла эту манеру? Словно прожила двадцать лет с мужем-алкоголиком.

– Да, посидели немного после работы, обсуждали разное…

Она сложила руки на груди и оперлась спиной о стену. Она не старалась показаться обиженной, она действительно расстроилась. И губы надувала не специально.

– Ну что ты, у нас работа такая, мы живем ею, пойми… Это не отработать до шести и никаких мыслей после! – сказал я и понял, что лучше бы конец фразы был другим.

– А думаешь, я иначе? Думаешь, я просто выписала таблетки и пошла домой?

Я понимал, что разговор принял ненужный оборот, но уже не мог остановиться.

– Ну, если б ты так сильно горела своей работой, ты старалась бы как-то пойти учиться дальше, получить новую категорию, стать хорошим врачом. – Я постарался сказать это размеренно и спокойно.

– А почему ты думаешь, что все должны быть как ты, честолюбивые карьеристы, а?

– Почему ты меня так называешь? Это нормально для мужчины – стараться расти и развиваться…

– Ненормально, когда интересует только работа, только твои дурацкие войнушки и манипуляции людьми! Это все грязно и отвратительно! – Она прокричала это и решительно ушла в комнату. Я пошел на кухню, разогрел какой-то еды и поел в тишине и темноте, потом долго стоял под горячими струями воды. Дверь в комнату была закрыта, и я пошел спать в другую. Несмотря на затянувшуюся ссору, я не думал, что это слишком серьезно, точнее, просто мало об этом думал. Мои мысли занимала персона бородатого вожака, который все чаще выводил на улицу митинги в поддержку действующего совета и его политики. Идеи наци становились все популярнее среди студентов, и я впервые понял, что меня это беспокоит уже не только как «информационного бойца». Конечно, политика по большей части – расчет и бизнес, и те, кто насаждает идеологию, чаще сами ее вовсе не придерживаются, они лишь используют людей. Но к чему были готовы эти люди? После моего первого сюжета-расследования о случае в баре мы с бородатым знали друг о друге многое. Личной неприязни не было, но мы были по разные стороны баррикад, и нам предстояло еще не одно столкновение. Мои размышления прервала полоска света. На пороге стояла рыжая.

– Если мы разойдемся и я до тридцати не выйду замуж, ты мне сделаешь ребенка?

Я опешил от такого заявления. Я приподнялся на кровати и сказал:

– Ну что ты говоришь такое…

– Я спрашиваю: да или нет, – жестко сказала она.

Чтобы успокоить ее, я должен был что-нибудь ласково сказать, а может, подойти,