сегодня и разу не учёны, как это слушать людей? Людям что карася повернуть в порося, что из мухи выработать слона. Дорого не возьмут. Люди наколоколят, а меня в полной в точности вы не знаете… А мне палец под зубы не клади. Кусаюсь по первому разряду.

— Мне нравится, как Вы разговоры разговариваете. Не хвастаетесь, не выхваляете себя… Меня предупреждали, что Вы колюстая, ответите на первый раз с ядком. Но сразу же и успокоили: не бойтеся её. Она не мармонка[141], не какая там вообще Гюрза Мамбовна[142]. А до крайности добрая…

— Ах, мать твою под тютю! — окрутела я. — Была добрая, да вся вышла!

Убрался он с моего духа на нолях.

Ишь, короед окаящий![143] Утешил! Не какая там Гюрза Мамбовна!.. А чтоб тебя баба-яга в ступе прокатила до самого до твоего Саракташа!

Марец[144].

На дворе уже рядилась молодая весна.

Под окнами темнел грязный снег.

Я лёжкой лежала с гриппом.

С вечера трудная куражилась надо мной температура. Жар-сороковушка. К свету вроде помягчело.

Вижу: дверь под слабой пружиной приоткрылась на палец, ясно нарисовалась Пушкова лапка. Под её рывком дверь насилу подалась ещё. Неслышно, без звука серой лентой втёк отощалый гулливый коток наш.

Уже при солнце (полоска его отогревалась ещё живым вечорошним теплом на оконном боку расписанной цветами печки) заявился с грязными ногами рыцарь ночи со свидания. Постоял на тряпке у порога — вытер! — выгорбился в беге. Толкнулся в протянутую руку мою. Трётся. Как же, соскучился за ночку…

Коты — ну хитрая что да ласковая публика.

И умнющая же!

Потёрся с минуту какую, поворковал, будто попросил прощения за шалые ночные вольности во дворе с блондинистой вавилонской блудницей Сонечкой (они «дружили домами»). И снова на улицу. К бедовой к соседушке своей Сонечке Вовк.

Только его и видали.

В марте и котов забота сушит…

Едва пропал с виду Пушок мой, ан слышу слабый хлипкий стон снега под ногами и стук в дверь.

— Сыновец! Сашоня! — отрываю парубка от уроков; на высоких тонах учил взубрятку какой-то стишок. — Сынок! Глянь-ка ну, кому это мы край спонадобились там.

Саша живой ногой обернулся в момент.

— Ма, — шепчет, — Два Удара — Восемь Дыр! Не отворять? А?

— Раз нагрянул этот погостёна[145], пускай.

А сама думаю: «Какое движение… Один жених на двор. Другой со двора. Везетень весь день! Весна что значит…»

Комната враз стала тесной, зябкой, как только усунулся горой этот старый бабский угодник.

Не успел ноги за порог занести, уже лыбится. С такого с дурахи много масла не выбьешь.

Молчаком пихнул кепку под мышку, одавил ладонью остатние сивые уже кудерюшки над ушами-лопушками. Прикачнулся к дверному косяку.

Стоит себе полыхает бестолковой радостью на все боки.

— Здравствуй, хозяюшка! — горлопанит. — Не мало ли Вас? В тоске не ждали ль нас? Весела ли Ваша хата? Не простужается ли Ваша госпожа печка? Не кашляют ли Ваши вельможные панночки мышки-норушки? Здоровы ли Ваши кокурки и пироги?

И потише, с поклоном:

— Низкий поклон Вашей большой пригожести…

Проговорил Рассыхаев это вроде как не без смущения.

Потупился.

Приветом своим распотешил меня этот слонушка.

Но виду я никакого не подаю.

Знай, баба, свои спицы да смалчивай.

Лежу не улыбнусь в ответ. Приподзакрыла чуток глаза. Выжидаю. Хочу поймать, а куда это гужеед гнёт?

А может, кумекаю, кокурошник[146] выронил из памяти, за каким кляпом залетал сюда давеча? Ему что, брякнул — слово улетело. Взабылось…

Ан нет!

Слышу, как он тихо-натихо пеняет себе:

— Не торопись… Человек ты простой, у двери постой… По барину говядина… Стой и жди! Понял, разнесчастный двукочий верблюд?[147]

Наверное, подумал он, что по ветхости я не могу прослышать его. Но я уловила всёшенько до печального вздоха. Однако удержала себя в прежней линии. Подмалкиваю.

Ждёт-пождёт он — я всё промалкиваю, и он — ну тишкину мать! — опятушки за своё романсьё. Руки в боки. Вытянул в изгибе шею.

Наладился Рассыхаев петь!

Милушка, побойся Бога!

Полюби меня навек.

Полюби меня навек,

Я хороший человек!

Я всё отмалчиваюсь.

Бросил он гудеть. В грусти сронил руки с боков.

— Какая Вы молчажливая…[148] Впряме икона… Я помню, как Вы даве обкормили меня безбокой дыней[149]. И всё одно я снова тут… Прости, свет душа… Повиниться пришёл… И… Невжель за зиму не извелись? Удобствия какие? Дрова руби. Печку топи. Воду таскай… Да я б Вам, Анна Вы жизточка моя Фёдоровна, за громовую радость всё то делал бы сам. Не бойтесь, толстой моей шее вовек избою не будет. А потом… Всё какой-никакойский ребятишкам родителец. Ну на что нам в прятки играть? Ну что бы нам да не дышать в одну сторону? Ну что бы нам да не подпароваться? Может, в соглас войдёте, цветочек мой лазоревый?[150] А?

Покачала я головой. Вздохнула…

Хотела было ответить. Да рта не успела открыть, как лицо у него взялось румянцем. Посыпал словами, что горохом твоим:

— Ежли отказывать, так Вы уж, подайте Божью милость, почём зря не спешите. Не имеете на то полного правия! Не смотрите, что я престрашучий… страшон, как три войны и все мировые… Знаю, не по товару я купец. Всё одно поначалу проколупали б, кто я, какой я…

«Яснее ясного, — смеюсь в душе, — первый парень. Первый парень на деревне, да в деревне один дом. Только не везёт. На товар лежалый наскочил купец неженатый. Пара не пара, марьяж дорогой… Эха, кокурки, кокурки плывут по Сухушке…[151]».

— Скатайте, — далей накручивает своё, — в Саракташ. Я не чужедалец какой. Знаете ж, из Саракташа. Не стебанутый какой там… Доподробно поспрошайте соседев. А там и кладите отказ… Голубок птица. Петух тоже птица. А любовя какая у них? Сами, прошу за петуха извинения, в курсе дела. Про себя только скажу, не кочетиного я семени. Не робейте за меня идти. Оно, как советуют старики, главно дело не робь: греха на волос не будет… Морщитесь… Не нравлюсь, надо быть… Ну… Чего его некаться? Наврозушки нам нельзя. У нас же одна линия! На обоих беды верхом круто катались!.. Мы ж… Хоть круть-верть, хоть верть-круть, а однокручинники, однополозники. Ну?.. Красоту на сберкнижку не положишь. А привыкнуть к человеку ещё даже как возможно! Сойтись для началки б токо… Счалиться б… А там, ластушка, заживём однем углом. Смилýемся!

Ну озадачил, будто поленом в лоб. Вот блин