Все трое помолчали. Мячик вообще сидел с полуоткрытым ртом. Вид у него был такой, будто он боялся, что водитель сейчас нагнется, достанет из-под сиденья револьвер, обернется да и прошьет насквозь Ваню, а потом его, Мячика.

– А почему только девять отсидел? – спросил Ваня.

А Мячик подумал: «Ничего себе только!» Это была почти что вся его жизнь.

– Работал хорошо. Условно-досрочно вышел, – лаконично сказал водитель и замолк до конца дороги.

А Ваня почему-то (трудно восстановить сейчас с точностью все течение их разговора) стал пояснять Мячику про свидетельский иммунитет.

– Это у меня иммунитет – я туберкулезом заболеть не могу, – похвастался понятливый Мячик.

– Да нет, это другое. Ты имеешь право не давать показания против самого себя и своих близких родственников – даже если ты был очевидцем их преступления.

– А если я против своего друга Федьки тоже не захочу давать показания? Если он мне ближе любого родственника? Если я его сдавать ментам не хочу?

– Тебе можно не давать показания только против отца-матери, братьев-сестер, жены – у тебя ее вроде еще нет, детей и внуков – тоже пока не наблюдаю, ну и, конечно, бабушки и дедушки. А про всех других – если откажешься давать показания или соврешь – ответишь по кодексу.

Ваня-опер был известен среди одноклассников, дворовых приятелей и членов Братства тем, что в любом разговоре, где шла речь об очередной истории с рукоприкладством, в разгар обсуждения главного вопроса – кто прав и стоило ли съездить Мишке по физиономии или надо было ограничиться строгим внушением (но всегда находились те, кто уверяли, что необходимо было добавить), раздавался вдруг спокойный голос Вани:

– Сто двенадцатая, умышленное причинение средней тяжести вреда здоровью (поясняя – «Это если в больницу попал и долго в школу не ходил»), из хулиганских побуждений, часть вторая, «д», до пяти лет.

Или:

– Истязание группой лиц по предварительному сговору, сто семнадцатая, часть вторая, «е», от трех до семи. (И опять пояснял – «Это когда Пашку взрослые парни каждый день после школы метелили».)

И горячий спор сменялся обычно минутой задумчивости.

Хотя все это относилось к тем, кому уже минуло 14 лет, но и двенадцатилетние понимали, что их время не за горами.

Уголовный кодекс Российской Федерации, который ни в руках, ни в голове не держали большинство из тех, кто каждый день дрались, задирались и приставали к прохожим на бескрайних просторах России (и ошарашенно взирали потом на мир из-за решетки в зале судебного заседания под всхлипывания и приглушенные – чтоб не вывели из зала – рыдания матерей), Ваня-опер знал наизусть – так, как его тезка Ваня Бессонов «Евгения Онегина».

Вскоре все сидели в теплой избе у Мячика и, ожидая прибытия Жени, можно сказать, с минуты на минуту, обсуждали проблемы правосудия вообще, в России – в особенности.

Говорили о преступниках, особенно – о киллерах. Впрочем, стоит упомянуть, что в Братстве еще прошлым летом было принято решение не употреблять в разговоре слово «киллер». Это предложение внесла и обосновала Женя.

– Это слово многим нравится, только они не признаются. «Я – киллер» – красиво звучит и не очень даже понятно. И это, я думаю, тоже – пусть даже самую малость, но подталкивает человека к тому, что он выбирает такую ужасную профессию. Здесь иностранное слово вообще совсем ни к чему. Вот «компьютер», например, – его ничем не заменишь. А вместо «киллер» нужно всегда говорить «наемный убийца». Точно и по-русски. Еще бы лучше – убивец, как в деревнях раньше говорили.

Раз о преступниках – разговор всегда переходил к смертной казни. Скин, не задумываясь, высказался твердо и определенно, как всегда, агрессивно:

– Стрелять их надо!

Это была его любимая присказка.

– А чего их жалеть-то? Они же кого убивают – не жалеют. Они убивают – значит, и их надо убивать.

– Правильно. А людоед – видел по телеку? – вообще людей варил и ел…

– Не говорите гадости! – закричала Нита.

– Так если правда ел! Значит, давай, и мы его сварим?.. По-твоему – так?

– Лучше зажарим! – крикнул Скин.

– И съедим, да?

– А в Упорове одна бабушка живет, – сказала Нита, – говорят, ее сына расстреляли, а через полгода настоящего убийцу поймали. А он у нее один был.

– А раньше по суду четвертовали – отрубали одну руку, потом другую, одну ногу, потом другую – живого человека как бы на четыре части рубили. А потом уже нет, не стали так делать. Пугачева должны были четвертовать…

– Какого Пугачева? – встрял Мячик. – Аллы Пугачевой мужа?

– Ты заткнешься? – спросил Скин.

Но его остановили несколько голосов. В их компании так разговаривать не было принято.

Заметим под конец, что Мячик был не такой уж Мячик, как это может показаться. Не только в своей деревне, но, пожалуй, и во всем районе он был известен тем, что десяти лет от роду принял роды у своей молодой тетки прямо в лесу под елочкой. Он вел ее в больницу, да не довел – здоровая девятнадцатилетняя молодуха родила по дороге, не успев помучиться.

Когда потом его спрашивали: «Как же это ты, Мячик?..» – он отвечал недовольно: «А че такого? Что я, не видел, что ли, как телятся или щенятся?»

Глубокой ночью всего в двадцати пяти километрах от Оглухина Саня и Калуга бились у машины.

Спустило второе колесо. Первое спустило через пять километров после Щучьего. Подняли машину домкратом, колесо быстро поменяли. После короткого совещания возвращаться в Щучье на СТО (где написано было, как они заприметили, «Шиномонтаж круглосуточно») за новым колесом не стали: решили ехать без запаски, исходя из военного опыта – в одно и то же место два раза бомба не попадает.

Опыт мирной жизни оказался иным – колесо прокололось на ровной проселочной дороге, и основательно. Калуга не поленился вернуться на пятьдесят метров назад и принес острую железяку. Молча ее осмотрев, «афганцы» помрачнели. Но Жене ничего не сказали.

Впрочем, она понимала гораздо больше, чем они могли предполагать. В этой головке с облачком легких пушистых волос работа мысли шла постоянно. Помимо мыслей были и чувства, и смутные ощущения. Какой-то приземистый косолапый человек, напоминающий Вия, рисовался ей в темноте, и на секунду ее охватывал смертельный страх. Но она гнала его от себя и продолжала размышлять.

Вот как двигаться дальше без колеса, она не знала и вопросов на эту тему своим озабоченным водителям тоже, конечно не задавала.

За две с лишним тысячи километров от этого места в ту ночь не спал еще один человек.

Игорь Петрович Заводилов лежал не раздеваясь на дорогом, как все в его квартире, покрывале, закинув руки за голову, и, глядя в потолок, перебирал в памяти свою жизнь.