– Все будет хорошо. Как смогу, так и будет. А я – смогу, ты меня знаешь. Ты все про всех знаешь. Это люди друг друга не знают, хотя живут вместе долго. Имям… им, – исправила, – мало вместе пуд соли съесть. Нас таких у тебя много…

Александра Ивановна прислушалась и крикнула уже не Богородице:

– Сейчас, моя!

Сполоснув руки, поспешила к внучке.

Длинное, как судно, двухэтажное общежитие работников культуры и искусства состояло по документам на балансе соответствующего ведомства, на деле же давно перешло под самостийную власть природы и коменданта. Зимой ржавые трубы отопления затевали канонаду в любой час суток, и, если в холода их прорывало не чаще двух раз, год считался удачным. Дождливым летом дом из-за дорожной насыпи проседал в низине и меланхолично плавал в лужах между мостками. Парами этот небиблейский ковчег был укомплектован на четверть, остальную часть представлял народ, не обремененный супружеством, и юный пес Геббельс, ночлежник тамбура. Жильцы притерпелись к сомнительному благоустройству и чугунным раскатам батарей, поскольку сами не отличались смирением и беспечно верили в продвижение квартирной очереди. Кипучий быт сплачивала и согревала радушная печь в общей кухне на первом этаже – спасительница в чрезвычайных ситуациях зыбкого казенного комфорта. В праздники печное тепло сочеталось с теплом гитары и водки; в хорошую погоду, к радости Геббельса и окрестных люмпенов, спонтанные гуляния выливались на дощатую площадку перед домом. Вахтерша вызывала коменданта дядю Равиля. В надежде на драчки и взятки подтягивался участковый Гоша по кличке Червонец.

Суровый люд рабочего округа, в котором находилась общага «стиляг», окрестил ее Богемой, в смысле «что с них возьмешь». Взять и впрямь было нечего. Даже участковый в случае сбывшихся надежд требовал за возмущение уличного спокойствия щадящую мзду, равную своей кличке. Милицейскую таксу собирали копейками всей веселой толпой.

Ссоры и стычки вспыхивали в Богеме с легкостью новогодних лампочек, особенно по сердечным поводам. В донжуанстве неоднократно был уличен или заподозрен каждый богемец. Адюльтеры, к чести супружеских пар, возникали редко. Кухонный женкомитет рубил измену на корню. Товарищеский суд обычно завершался торжеством моногамии и водворением блудных овец в семейное лоно. Но если коридор оглашался воплем: «Наших бьют!», Богема воинственно высыпала во двор в полном мужском составе. Это означало, что к кому-то из холостых сердцеедов явился с претензиями чужой муж.

В дамские распри сильная половина не встревала. Соседки вмешивались неохотно, только если жертвам собственного темперамента грозила порча лица. Все-таки внешние данные балерины Людмилы Беляницкой (известной в закулисных кругах как Леблядица), ее менее везучей соперницы Маргоши, а также черноглазой баянистки Риммы были важной составляющей их труда.

Женкомитет участвовал в разборках исключительно из профессиональной солидарности, осуждая потенциальных разлучниц. Больше всех доставалось Людмиле. Балерина обожала свой тяжкий порхающий труд, внимание поклонников и на дух не переносила младенцев. Но то ли продукты защиты от них (долька лимона, трехпроцентный уксус из спринцовки) попадались некачественные, то ли Беляницкая отличалась выдающейся плодовитостью, – раз в полгода она ритуально бегала на аборт. Злые языки не поленились подсчитать число этих операций и приписывали ей «золотое кресло», хотя справедливости ради надо уточнить, что не одна из залетавших богемок просила Людмилу договориться с ее знакомой гинекологиней. Поломавшись для приличия, докторша неизменно соглашалась «почистить» страждущих без очереди за вполне приемлемое вознаграждение. Чаще всего пользовалась посредническими услугами Беляницкой танцовщица кордебалета Маргоша. Все тихо удивлялись, как это баянистку Римму, третью зачинщицу амурных скандалов, до сих пор счастливо миновал скорбный жребий.

По достижении тридцати трех лет Римма Осиповна, женщина симпатичная, слегка пьющая и с фортелями в градусе, решила остепениться. Романы стала заводить взвешенные, негласные и купила швейную машинку. Принялась шить на заказ. Время от времени Риммин «джинсовый» самострок помогала сбывать на барахолке Беляницкая, – полезные знакомые водились у нее в самых неожиданных местах.

Римма была старожилкой общежития и вообще самой «пожилой» здесь женщиной, а самым старым среди мужчин считался тридцатишестилетний Дмитрий Филиппович Неустроев, гордость оперы и оригинальная личность. Оригинальность его проистекала из сочетания редкого баса, так называемого профундо, с тривиальным алкоголизмом, отчего театральное руководство весь сезонный период держало артиста под пристальным вниманием. В летние месяцы запойное украшение репертуара отправлялось под патронаж инструктора обкома в сводную агитбригаду по реке обслуживать концертами прибрежные села. У директора театра не гасла надежда, что безалкогольный круиз заставит Дмитрия Филипповича осмыслить незамысловатое счастье трезвого образа жизни. Широко известна была приватная беседа директора с инструктором: «Поездка для него как лечение… Можете припугнуть тридцать третьей, если что… Он побаивается тридцать третьей… Очень надеюсь на вас, это же потрясающие низы! Натуральные шаляпинские низы, понимаете?! Бас-октавист, профундо!» И в ответ: «Вы мне тут про фундо зубы не заговаривайте! Знаем мы ваше фундо!»

Однажды из-за оригинала чуть не вылетел с работы кто-то из обкомовцев, отвечавших за Дни якутской культуры и искусства в Москве. Неустроев умудрился где-то надраться перед концертом, но шагал прямо и твердо уверил, что не подведет. Рискнули выпустить на сцену. Вальяжно махнув рукой аккомпаниатору, он напрочь забыл слова арии. Тем не менее не подвел. Вторую песню из той же оперы исполнил на «бис», с большим достоинством удалился за кулисы с роскошным букетом и пал в прострации под ноги обкомовского куратора.

…Пока шло выступление, того чуть удар не хватил, остальные умирали от хохота. Опера была якутской и текст соответственно. Никто из московских зрителей не понял, что солист вместо надлежащих слов повторял на все лады: «Что же я за безобразник, что за бессовестный пропойца?.. Как до сих пор терпит мое хулиганство наш многоуважаемый директор, алмазной души человек?! О, в следующий раз такого не повторится, обещаю!»

Едва прочухавшись, Дмитрий Филиппович обменял у цветочниц букет на бутылку пива. Душа требовала опохмелиться, а кошелек начальники забрали… Подобных происшествий в «оригинальном» ассортименте Неустроева имелось предостаточно.

Жил он дверь в дверь с Риммой и питал к ней нежные чувства с первых дней заселения в общежитие. Не без взаимности, но взаимность эта была просто дружеской и соседской. Алкоголик, пусть и профундо, не подходил Римме в качестве допустимого воздыхателя. Она гладила его концертные рубашки и костюмы, делилась свежеиспеченными булочками, иногда ужинали вместе. И всё. Но возможно, только поэтому Дмитрий Филиппович не разочаровался в женском человечестве. В молодости, будучи студентом консерватории, он тяжело перенес неразделенную любовь к популярной в стране певице.