кабинете за огромным столом с телефонами, а перед ним почтительно согнулся секретарь с блокнотом: «Еще, Дмитрий Федорович, просили напомнить насчет дочки…» — «Насчет дочки?» — «Так точно. День рождения…» — «А-а… Это помню, помню. — Хрякин лезет в карман пиджака. — Вот что, голубчик. Прокатись-ка по магазинам, подбери что-нибудь. А то у меня совещание сегодня, сам знаешь. — И достает из кошелька несколько больших бумажек. — Не хватит — добавлю. А ты уж постарайся, чтоб мне дома лицом в грязь не ударить. Понимаешь?» — «Будьте уверены, Дмитрий Федорович. Как не понять? Такое дело…» Ты уже, наверно, устал, миленький, меня слушать?

— Нет.

— Ну, ладно. Так ты понял, почему я не люблю Хрякина?

— Понял.

— Жить в доме было тускло. Помню, к отцу приходили гости. Никто их не приглашал. Они врывались неожиданно, но им были рады. Становилось тесно, шумно и весело. Хорошие песни цели:

По военной дороге

Шел в борьбе и тревоге

Боевой восемнадцатый год…

А меня подбрасывали к потолку и смеялись: «Витька, хочешь быть летчиком, как Осипенко?..»

У Хрякина к приходу гостей готовились за неделю. Он диктовал маме из записной книжки, кого нужно пригласить и что кому нравится, а потом ходил вокруг стола и нюхал тарелки и бутылки. Сходились гости долго, ели не спеша, со вкусом. Ели и беседовали: «Хороша икорка!», «А сколько этот сервиз стоит?» Уевшись, начинали танцевать под радиолу. «Митичка, «Брызги шампанского»!» К десерту вызывали меня, и Хрякин говорил солидно: «Дочка у меня образованная. Сыграй, Виктория, Чайковского». Я смотрела на мать, и она тоже говорила: «Сыграй, Витусенька».

Мне хлопали, и кто-нибудь произносил глубокомысленно: «Да, Дмитрий Федорович, завоевали мы жизнь для детей. Ничего не скажешь…»

Когда гости расходились, Хрякин зевал устало и развязывал толстый шелковый галстук — он это позволял себе в такие дни. А обычно ходил в полувоенном кителе. «Ну, кажется, все довольны. А рюмки хрустальные ты зря ставила. Побить могут». — «Я же как лучше хотела». — «Тоже правда…»

Вот так я и жила, Коленька. Ты не заснул, малыш?

— Нет. Рассказывай.

— Да что рассказывать? Скучно…

Но через день или два она возвращалась к прерванному рассказу.

— Так я и жила, а потом поступила в институт. Да там и влипла. По глупости, конечно. И еще оттого, что домашнее благоденствие мне такую оскомину набило — хотелось чего-то ни на что не похожего. А где девчонка ни на что не похожее ищет? В любви, понятно.

О любви я мечтала необычной, не такой, как у всех. У всех что? Мальчишки, студентики… В кино бегают, по подъездам целуются. Я тоже целовалась… пока не влюбилась.

Он преподавал у нас зарубежную литературу и напоминал героя из повести Грина. Знаешь, есть такой космополит, выдумывал разные страны… Мой герой курил трубку, носил свитер и прохаживался по аудитории, как шкипер на палубе. А главное — знал множество стихов и читал их, как читают поэты — с подвыванием. И обязательно уставится на какую-нибудь девчонку. Девы млели, а я спичкой вспыхивала. Он заметил это и стал читать только для меня…

И все-таки совратить, как говорится, меня ему бы никогда не удалось. Я все сама себе внушила. Весь набор побрякушек, которыми девчонки тешатся: и красивый он, и умный, и вообще необыкновенный, а жена, конечно, у него старая мегера, поэтому и глаза у него такие грустные. Короче, я ему необходима…

Он ко мне относился куда реальнее. Считал, наверно, за хорошенькую дурочку. Да я такая и была. Других хоть соблазняют, а я сама… Было стыдно и противно, но уж больно мне хотелось испытать что-то необыкновенное. Тебе не противно это все слушать, миленький?

— Нет, — ответил я мужественно.

— А то скажи, я не буду.

— Рассказывай.

— Что ничего необыкновенного не получилось, я поняла, как только открыла глаза и посмотрела на него. Он страшно напоминал Хрякина, когда тот закусывал перед обедом рюмку водки черной икрой. Такое же умиротворенное выражение лица. «Вот я и сделала человека счастливым», — подумала я, и мне захотелось зареветь горькими-прегорькими слезами.

Он, наверно, сообразил что-то, потому что упал на колени и прошептал: «Благодарю, прекрасная!» Во рту у него я увидела вставные зубы. «Не стоит», — сказала я. Когда возвращались с его дачи, думала тоскливо: «И это все?..» Но винить было некого. Оставалось, говоря высоким штилем, испить свою чашу до дна. Как ни горько, но скоро я убедилась, что нужна ему не больше, чем любая другая молоденькая и смазливая девчонка. Даже, наоборот, меньше, потому что у меня было много претензий. Ведь я искала в нем то, чего в нем не было. Пришлось сознаться самой себе, что я оказалась идиоткой, что я его не люблю и не любила, что все, что я о нем выдумывала, не имеет с ним ничего общего. Я была разбита по всем пунктам. Даже его жена оказалась симпатичной и несчастной женщиной. Нужно было уходить. Мне приходило в голову много милых женскому сердцу планов. То я хотела бросить его эффектно: поехать с ним в Сочи и там уйти к какому-нибудь спортивного вида красавцу. То хотелось припугнуть его скандалом. Это была бы жестокая месть, потому что трус он был страшный. Но я добрая, Коля, я ушла, не хлопая дверью, тихо уползла зализывать свои раны в берлогу…

Несчастья имеют и положительные стороны. Об этом еще Гоголь писал. От них мы немножко умнеем и становимся не такими тщеславными и самоуверенными. И вообще, расширяется кругозор. Я, например, обнаружила, что я дура дурой. Не в житейском смысле. Это само собой. А, так сказать, в общеобразовательном, и, кроме учебников, ничего не знаю. Поэтому я засела за разные книжки, благо от любви время высвободилось. Книжки, Коленька, тоже дело полезное. Из них узнаёшь, что все твои несчастья уже тысячу раз случались с другими. От этого становится легче. Кроме того, я много зубрила язык. Так ранки постепенно и затянулись. Правда, в дождик ноют иногда, но это ничего, это уже не страшно. Да еще с тех пор меня здорово воротит от благородной седины. Кстати, ты нашего папу любишь?

Папой она называла директора.

— Не знаю, сначала он мне понравился, а теперь…

— Светка разоблачает?

— Ты все связываешь с ней.

— Нет, на этот раз не связываю. Просто они большие враги…

— Да, она его не любит.

— Он ее тоже. И склюет в конце концов.

— Светлана будет отбиваться. Да и Андрей Павлович…

— Андрей не в счет. Наоборот даже.

— Почему?

— Потом как-нибудь.

Но потом она снова рассказывала о себе…