Во-вторых, после окончания уроков дождалась Сазонова на крыльце.

– Ты на меня не обиделся? – спросила Лиля, не догадываясь, что почти дословно повторяет Гравитейшена.

Сашка покачал головой, чувствуя, как губы сами собой расползаются в довольной улыбке.

– Ну и хорошо. А Козлова, представляешь, отчитала меня, как девочку! – Лиля искоса посмотрела на Сазонова.

– Глупая твоя Коза, – ответил он, чувствуя, что сам поглупел от счастья. – Можно, я твою сумку понесу?..

Лиля протянула сумку, и Сашка повесил ее себе на плечо, радуясь, что они с Варламовой вот так стоят друг против друга… Совсем близко…

– Пойдем? Проводишь? – Лиля сделала вид, будто не замечает его смущения.

Они вышли из школьных ворот, по улице шли плечом к плечу. И молчали. «Надо бы завести какой-то разговор», – судорожно думала Лиля. Однако подходящих тем что-то не находилось.

– Я тут знаешь как прокололась? Смех, да и только, – начала Варламова. – Знаешь такую поэтессу – Марину Цветаеву?

– Слышал, – неопределенно отвечал Санек.

– Так вот, в прошлую субботу поехала в гости к маминой двоюродной сестре, моей, значит, двоюродной тетке. Они, в отличие от нас, уже давно в Москве живут. Тетина бабушка, получается, моя прабабушка, болеет, скучает и все время требует, чтоб приходили гости. Все московские родные-знакомые у нее перебывали. Вот пришел и мой черед.

Приехала я. Прабабка к моему приходу встала с постели, расчесала свои лохмы, достала банки с позапрошлогодним вареньем. Я пришла, она стала задавать всякие вопросы глупые: как учусь, с кем встречаюсь и все такое. Еле-еле отсидела я у них два часа, стала собираться домой. Прабабка велела отвезти маме пять банок своего варенья. Дали мне новенькую клетчатую сумочку с блестящим таким замочком. И тут я заметила у них в книжном шкафу том Цветаевой. А мне в дороге как раз заняться нечем. «Можно возьму почитать?» – спрашиваю. Отвечают: «Бери». Я взяла, положила в сумку. А ехать от них к нам удобнее на электричке. Вошла я в вагон, достала Цветаеву, а сумку положила на багажную полку над окном. Открыла книгу наугад, стала читать. Читала-читала – и зачиталась: смотрю, станция Каланчевская. А я понятия даже не имею, где это… Закрыла книгу, прижала к груди и бегом из вагона. Сошла уже с платформы, тут только опомнилась: а где же сумка? Так она и уехала. Представляешь себе?

– Что, очень стихи хорошие?

– Не то слово!

– О любви, наверное? – вежливо спросил он.

– Ну, и о любви тоже… Но скорее о жизни. Знаешь, у Цветаевой такая интересная судьба! Она была профессорской дочкой, из хорошей семьи, как тогда говорили… И ей было совсем немного лет – может, шестнадцать, – когда она стала писать цикл стихов «Бессонница». Ты не бойся, я наизусть читать не стану. Хотя и могла бы, если бы ты согласился послушать… Так вот. Пишет она о том, как ночью выходит из дому и бродит по Москве. Я тебе одну-единственную строчку скажу. Я прочла – и будто захлебнулась: «Ночного листика во рту вкус…» А? Как тебе?

Он пожал плечами, не уловив в этих словах ничего особенного. Сашка вообще поэзии не любил, не понимал ее прелести.

Но Лилю, похоже, даже не интересовало его мнение, так она была увлечена:

– Нет, ты представь себе! И я, и ты наверняка, и все, когда маленькими были, жевали листья. Все дети так делают! Но, разумеется, подрастают и забывают об этом. А тут она идет ночью по улице одна, срывает листик и медленно, задумчиво его жует. Наверное, после дождя. И чувствует его вкус. Ну скажи, ты можешь себе представить этот вкус?

– Ну, могу, наверное, – гудел в ответ Санек.

– А ты можешь представить себе такую картину: вот по улицам города, глубокой ночью, идет одна-одинешенька гимназистка, совсем девчонка, профессорская дочка… Идет, посматривает в окна:

Вот опять окно,

Где опять не спят.

Может, пьют вино.

Может, так сидят…

Представляешь? Светятся окна, горят по улице редкие фонари – уж конечно, не такие яркие, как сейчас. И она идет, жует себе листик, о чем-то думает… Скажи, может такое быть в наши дни?

– Ну, со мною ты могла бы где угодно ходить хоть всю ночь, – самонадеянно сказал Санек, поглядывая на Лилю с высоты своего роста.

– Во-первых, меня с тобой родители никуда не отпустят. А во-вторых, Марине даже такой провожатый был не нужен. Шла себе и шла, ничего не боялась.

– Четырнадцать, – сказал вдруг Санек, поняв, что пора прекращать поток восторженных речей.

– Что? – переспросила Лиля. Она, кажется, глубоко задумалась, и голос Сани пробудил ее к действительности.

– Четырнадцать секунд прошло. Пора тебя поцеловать, – произнес он каким-то не своим, зажатым, невыразительным голосом. И решительно сгреб ее в охапку – именно так, как мечтал об этом каждую ночь…

– Ну ладно, хватит, а то у меня губы болят, – сказала она наконец. Чуть оттолкнула его от себя, заглянула в лицо. Что-то новое увиделось ей во взгляде Санька. Женским чутьем догадалась: теперь он смотрит на нее как на свою… Добычу? Подругу, собственность, девушку? Во всяком случае, теперь она, Лиля, принадлежит не только своим родителям, дальней родне в Саратове и Москве, но и, пусть небольшой частичкой, вот этому высокому светлоглазому мальчишке с угрюмым лицом.

Лиля глубоко вздохнула, повернулась, чтобы идти дальше. Саня положил руку ей на плечо. Дрожащую руку, еще не знающую: а можно ли? Но после поцелуев до боли в губах, до звона в голове Лиля уже не решилась эту руку отстранить. Так они и пошли в обнимку почти до самого ее дома, где Лилька, опомнившись, осторожно сняла со своего плеча Санькину руку.

Он знал, что будет тяжело. Отвыкшее от упражнений тело болело так, что проще лечь на пол и забыться, но он не мог позволить себе такой роскоши.

За окном серело небо и моросил монотонный, ввергающий в депрессию дождь. Раньше в такие дни Николай позволял себе особенно много. Выпьешь – и вроде легче, вроде не думаешь ни о чем. Хорошо быть пьяным – тогда весь мир видится сквозь мутное стекло. Словно сидишь в раскачивающемся поезде и смотришь, как на проплывающей мимо станции люди играют в свои странные игры. А тебе и вовсе нет до этого дела.

Черт, до чего же хочется выпить!

Впрочем, Николай знал и другое средство справиться с хандрой. Именно к нему он сейчас и обратился. Средство не слишком гуманное, зато действенное: спортивный костюм и бег вокруг дома прямо под дождем, до полного изнеможения.

Он обещал Баринову, что справится, и он справится.

Николай Сазонов вышел из дома, размялся и, выдерживая темп, не слишком торопясь, побежал. Так, как учил когда-то тренер. Забавно, они с Володькой называли тогда Сергея Петровича Зверем, однако даже теперь, спустя годы, вспоминают учителя добрым словом. И сейчас, равномерно шлепая подошвами новых кроссовок по мокрому асфальту, можно представить, что тебе снова тринадцать, и рядом бежит верный Володька, вместе с которым можно идти даже на распоясавшихся взрослых пацанов, вместе с которым ты сила. «Кто всех сильнее и быстрее? Мы!»