– Не сомневаюсь.

– Точно тебе говорю. И хотя Вирккунен балует Эско, он все же старается держать его в узде. Если что-нибудь случится, жалуйся шефу.

– Что значит «балует»?!

– Не знаю. Какая-то давняя история. У нас у всех с Эско случаются стычки, но вот он такой, какой есть, не стоит принимать это слишком близко к сердцу.

Анна пожала плечами, допила вино.

– Значит, завтра у нас Вирве Сарлин. Родители Рийкки сказали, что она была самой близкой подругой их дочери, – сказала Анна.

– Вот и отлично, кто знает, что еще выяснится.

– Будем надеяться. Во всяком случае, это позволит пролить немного света на загадочную личность по имени Рийкка Раутио.

– А в пятницу семейка Челкин.

– Как тут не уработаешься!

– Хорошее у тебя начало на криминальном поприще: из огня, да в полымя. Я первые три года занималась исключительно кражами велосипедов.

– Можно позавидовать, – сказала Анна.

* * *

Хорошо помню день, когда мы приехали в Финляндию: отец, мать, Мехван и я. Адан тогда уже сидела у мамы в животе, но заметно не было, и я не знала. Помню, как они волновались, как мама больно сжимала мою руку, когда они говорили в аэропорту, что мы беженцы. Откуда мне было знать такие слова, но родители знали. Курдов давно кидает по миру, так что они знают. А многие не знают. Они думают, что их возьмут на работу сразу из зала выдачи багажа – достаточно там оказаться. Ан нет, обломитесь!

Я сгорала со стыда, мне-то хотелось чувствовать себя там как все, то есть лениво тянуть чемодан, покупать кружки с муми-троллями, прихватки с маками и шоколад, а еще поглядывать, когда объявят рейс. Короче, ехать в отпуск. И я представила, как это – ехать в отпуск.

Нас отвели в какую-то похожую на офис комнату и сказали ждать. Мы ждали так долго, что я чуть не описалась. Наконец туда пришли две светловолосые женщины в полицейской форме и темнокожий мужчина в штатском. Отца и мать словно пригвоздило к месту, когда они их увидели. Меня с детства учили, что надо бояться полиции, но эти хоть и были большие, устрашающе не выглядели. Они улыбались и смотрели прямо в глаза – сразу понятно, что мы уже не дома.

Мужчина разговаривал на нашем языке. Мне показалось забавным: уехать так далеко от дома, оказаться в дубаке, а тут – хоп – и тебя встречает кто-то из своих. Впрочем, я с детства знала, что все, кто только может, стараются уехать.

Мужчина переводил полицейским, что говорил отец, а отцу – что говорили полицейские. Отец рассказал о нашем кошмарном бегстве, о том, как мы шли пешком через горы, рассказывал тем же самым плавным голосом, каким он иногда вечерами, когда мы еще жили дома, вспоминал для нас с Мехваном древние легенды. Переведенные на финский, слова отца казались странными, как будто мужчина рассказывал не нашу историю, а какую-то совсем другую. А еще странно, что, хотя прошло совсем немного времени, я уже начала обо всем забывать. И вдруг наша история превратилась в сказку на чужом языке: сначала «жили-были», в конце «кто слушал – молодец», а между ними листы плохой бумаги и дешевая печать.

В конце концов мне пришлось попроситься в туалет. Самым стремным в этом было то, что сначала надо было сказать об этом переводчику, а тот передал дальше легавым. Мне словно сто раз нужно было повторить, что хочется выйти, писать, ссать, мочиться, а вдруг они подумали бы, что мне – фу! – хочется какать. Да неважно, о любого рода давлении внизу живота сообщать окружающим не положено. Мама посмотрела на меня нехорошим взглядом.

Одна из полицейских отвела меня в туалет. Она ободряюще улыбалась и вообще казалась очень милой со своей толстой светлой косой, но улыбнуться в ответ я не решилась, хотя мне стало очень приятно. А потом я долго писала. Моча громко журчала в унитазе, а мне постепенно становилось стыдно, потому что эта женщина ждала меня за дверью и все слышала. Я так волновалась, что забыла помыть руки, а женщина начала махать руками и что-то вещать. Потом я поняла, что она показывает на раковины и краны, на мыло и бумажные полотенца, и тогда я окончательно смутилась и покраснела. Вдруг она подумала, что у нас не принято умываться? Что обгаженными пальцами мы намазываем на физиономию ароматическую жижу.

Полицейские начали куда-то звонить. Переводчик сказал, что нам нужно подождать, ох-ох, будто мы не ждали уже десять часов, а потом нас переведут в лагерь и дадут комнату и каждому свою кровать. И нас на самом деле туда отвезли на темно-зеленом автобусике. Так здорово было сидеть и глазеть из окна. К тому моменту успел наступить вечер, пошел дождь, уличные огни клево отражались в капельках на стекле.

Я изображала, будто еду на такси в дорогущий отель.

Только рядом плакала мама, а отец сердился на нее из-за этого.

Вирве Сарлин оказалась небольшого роста, с сильно бледной кожей и длинными обесцвеченными волосами. От нее пахло сладковатыми ароматическими палочками. Она пришла в красных вельветовых брюках с широкими штанинами и в темно-зеленой тунике, на шее болтались цепочки и деревянные бусы, а на запястье – браслет с бубенчиками. Если она не накручивала прядку на палец, то грызла ногти или бесконечно теребила какое-нибудь из своих украшений. Под ненакрашенными глазами Вирве залегли темные круги, нос казался красноватым. Девушка выглядела уставшей.

– Здравствуй, Вирве, меня зовут Анна Фекете, я старший констебль убойного отдела.

Вирве явно нервничала.

– Если я правильно понимаю, ты лучшая подруга Рийкки?

Ноздри и подбородок Вирве задрожали, из ее горла послышался хрип – Вирве пыталась не расплакаться.

– Она была моей лучшей подругой с первого класса, – сказала Вирве по-детски нежным голоском.

Анна протянула ей носовой платок. Она ощущала себя терапевтом – вроде того, к которому ее саму в старших классах неоднократно отправляли по направлению школьного куратора и комиссии по воспитанию учащихся. Там тоже всегда наготове имелся пакетик с бумажными салфетками, правда, Анна ни разу им не воспользовалась, потому что она не раскисала, да и ничего особенного не рассказывала терапевту. После третьего сеанса она заявила куратору, что больше не пойдет туда, что пробежки имеют для нее куда более терапевтический эффект. Куратор сказала, что обеспокоена ее судьбой. В ответ Анна только рассмеялась ей в лицо.

– Поплачь, – сказала Анна. – Тебе должно быть тяжело.

– Да, ужасно. Я даже нормально спать не могу с тех пор, как мне позвонила мама Рийкки и рассказала о случившемся. Я так и вижу: Рийкка собирается на пробежку, надевает эти мерзкие спортивки – и это повторяется все снова и снова, как будто в голове у меня заело пластинку.

«Любопытный поворот, – подумала Анна. – А что, если они были вместе, когда Рийкка собиралась на свою последнюю пробежку?» Она взяла себя в руки, достала из ящика брошюру кризисного центра, протянула ее Вирве. Та бегло полистала книжку, поблагодарила и убрала ее в свою кожаную кошелку с лапшой по краю.