Военная жизнь продолжалась – деловая, несуетливая. Бойцов расквартировать было проще и быстрее всего, а боеприпасы и прочее батальонное имущество, как всегда, разгружать пришлось долго и обстоятельно. Так что я назначил доклады на завтрашнее утро, когда придут командиры рот и начальники служб. По-прежнему ни одной немецкой души на улицах.

Возле крылечка докторского дома расхаживал Лёва Кузьменок, нервно как-то расхаживал, такое впечатление, что маялся. Я его не вызывал ни по какой надобности, так что у него служебных дел быть не могло. Когда он меня увидел, лицо у него стало интересное: вроде бы и встревоженное и задумчивое, чем-то мне напомнившее физиономию Жигана перед нашим с ним разгово– ром…

– Я, товарищ майор, пришел поговорить по личному делу. Вы, скорее всего, не поверите, на смех поднимете, но коли уж вы мой командир, не могу я от вас такого скрывать – кто знает, чем все обернется… дело больно уж… необычное.

– Вот и рассказывай, – сказал я самым что ни на есть приказным тоном. – Вот чего я не стану делать, так это смеяться, точно тебе говорю. Рассказывай!

Подействовало. Он вскинул на меня глаза и начал с некоторой запинкой:

– Я о колдовстве, товарищ майор. Вы человек городской, партийный, наверняка в такие вещи не верите…

Я не стал ему рассказывать о своем деревенском детстве, заставившем навсегда поверить в колдовство, – не хотел повторяться, только что подробно обрисовал все Жигану. Сказал другое, о чем Жигану не говорил, – с него и того, что слышал от меня, хватило.

– Видишь ли, Лёва… – сказал я. – Так сложилось, что с некоторых пор я в колдовство верю безоговорочно. И не только я. Ты еще партизанил в сорок четвертом, когда мы проходили краешком Полесья, дикими вашими местами. И была там одна история… В детали я вдаваться не буду, скажу одно: после этой истории все шестеро, в нее замешанные, с тех пор в колдовство поверили железно. Поверили, что оно есть… по глухим углам.

(Действительно была в Полесье одна история… Отдельного рассказа требует, подробного, выпадет время, расскажу.)

На лице у него появилась неподдельная радость:

– Правда, товарищ майор?

– Честное слово, – сказал я. – Ну с какой стати мне тебе врать, на розыгрыши время тратить? Была там парочка упертых материалистов, но и они поверили – как говорится, под давлением неопровержимых обстоятельств. Шестеро нас тогда было…

(Я не стал ему рассказывать, что в конце концов из шестерых осталось только четверо…)

– И дальше нас эта история не пошла, – сказал я. – Сам должен понимать почему… И на смех подняли бы, а то и в психи записали… Так что излагай, Лёва, смело, на понимающего человека ты попал…

Он облегченно вздохнул:

– Ну конечно, где-то да есть понимающие люди, не мы ж одни такие на свете… Я полещук, товарищ майор, коренной, причем не с краешку, а из самой, можно сказать, середины. С детства слышал… всякое, а там и самому довелось кое-что видеть. Вот вы «Олесю» Куприна читали?

– И перечитывал даже, – сказал я.

– Это ж о наших местах написано… ну, предположим, не о самой середке, а именно что об окраинах. Все равно, на одной фантазии такого не напишешь, должен был Куприн бывать в тех местах или рассказал кто-то, кому он безусловно верил. Только вот что… У Куприна Олеся совершенно безобидная и знает, если прикинуть, сущие мелочи, совершенно для людей не опасные. Такие тоже есть, ага. Только и других хватает, посильнее… и гораздо пострашнее. Даже теперь. Я бы вам столько мог рассказать, да не буду, к чему у вас время отнимать? Главное сказал – и вы, сразу видно, отнеслись серьезно…

– Ну, и зачем ты мне это главное сказал? – спросил я, уже кое-что сопоставляя. – Ведь не просто так, надо полагать?

– Конечно, – сказал Лёва. – Так уж обернулось, товарищ майор, что дед по матери умел колдуний видеть. Ничего больше не умел, только это. И мне в четырнадцать передал, когда умирал. У нас такой человек зовется «духовидзец». Вот я им и стал. Знаете, в партизанах один раз пригодилось. Была там одна бабка, из раскулаченных, и из черных. И советскую власть, и нас ненавидела люто, вот с немцами и спуталась быстро, едва они пришли. И пошло у нас невезение чередой: то полицаи устроят засаду там, где нас ожидать никак не могли, то возьмут в деревне наших связных, что никаких подозрений не вызывали… Да хватало бед, и было их слишком много для простых случайностей или полосы невезения. Командир с комиссаром и начальник разведки сперва думали, что в отряде немецкий агент, но потом были два случая, которые никакой немецкой агентурой не объяснишь. Был я на разведке в той деревне и точно видел, что колдунья она – черная. Рассказал начальству, всем троим, двое сначала не поверили, особенно начальник разведки, он у нас был кадровый капитан, из окруженцев. Только командир, поразмыслив, на мою сторону встал – он сам был полещук, хоть лет пятнадцать там и не жил. Обсудили уже спокойно, я примеры приводил из прошлой жизни, и командир тоже. И убедили мы в конце концов неверящих, что обычные люди ничего этого наворотить не способны, тут натуральное колдовство…

– И что?

– А что? – спокойно пожал он плечами. – Пристукнули каргу старую. По всем правилам, хоть комиссар носом и крутил: масла лампадного раздобыли, пыжи смазали, из двух стволов ударили. Да еще кол осиновый вбили. И ведь прекратилось все! Остались самые обычные невзгоды, какие у любых партизан случаются…

– Ну и к чему ты мне все это рассказал? – спросил я, хотя в глубине души знал ответ.

Он посмотрел мне в глаза с видом уверенного в себе человека:

– Потому что девушка, которая с вами приехала, – колдунья. Не особенно сильная, но все-таки…

Я ничуть не удивился – чему тут удивляться после разговора с Жиганом и того, что с ней случилось в том городе? Ну, колдунья. Они есть – выходит, и в Германии тоже. Подумал только: теперь понятно, почему у него стало такое ошарашенное лицо, когда следом за нами из машины показалась Линда: увидел, ага, духовидзец…

– И как ты это видишь? – спросил я с интересом.

– А вокруг них всегда… такой ореол. Не вокруг головы, как на иконах – это, я думаю, было бы святотатство, – а вокруг всего тела, от макушки и до земли. Не тревожьтесь, товарищ майор, верно вам говорю, нечего тревожиться. У черных – и ореол черный, у тех, кто больше склонен к добру, – белый, а у нее этакий бледно-розовый. Это значит, она никакая. Просто-напросто живет с этим и пускает в ход по крайней необходимости. Таких тоже хватает. Вообще-то и они могут шатнуться к черному или белому, но редко такое с ними случается, разве что по сильному собственному желанию, поищут тогда кого-то сильного, чтобы укрепил в белом или черном, но желание такое у них редко бывает, им и так хорошо; я слышал еще, что иногда, редко очень, их из своего состояния в другое, одно из двух, жизнь бросает, но сам никогда с таким не сталкивался. Так что беспокоиться вам не о чем, товарищ майор, безопасная девушка, безобидная, вреда от нее не будет… хотя и добра не дождетесь. Все, что знает, внутрь направлено.