Капитан Ирисов исхитрился ввергнуть степных рэкетиров, вымогавших урожаи и скот, как сказала Ляззат, «у сельских тружеников» подконтрольного района, в состояние близкое к панике. Крутые ребята возникли из степного марева, перешли городскую черту и пожаловались властям, которым «отстегивали». А власти и без того закипали. Говоря терминами доктора Солски, Ирисов довел правовую самодеятельность «тружеников» до того, что они, помимо разрешений на ношение оружия, обзавелись на свои кровные ещё и ушлыми юристами. Дошло до того, что на усмановской территории «отлуп» получали не только рэкетиры, но и вымогатели «левой» подати из налогового ведомства, да и вообще начальство. Бригада Усмана выезжала отныне только на подмогу обывателям при серьезных «разборках», «стрелках» или «наездах». Степной люд задышал и принялся богатеть сам по себе, а стало быть, и меньше кланяться наверх. Могло дойти и до того, что выдвинули бы в казахстанский парламент не просто узбека Усмана, а «такого» узбека…

— Ну, это политика, Ляззат, — сказал я. — Зачем ему было впутываться в нее?

— Он и не впутывался. Народ заговорил…

— Ну, хорошо, народ надо слушаться, конечно, — сказал я. — Но вот, снимки, оказывается, смастерили-то здесь, в Алматы или где тут у вас, и московский учитель отношения к этому мероприятию не имел. Чего же тогда Усман боится Шлайна именно из-за этого липового компромата?

— Он боится сговора. Сговора Шлайна и тех, кто убрал его из Жамбыльской области, тех, кто назвал его «кок серек».

— Какой кок?

Мне нравилось, как Ляззат смеялась. Действительно, послушать её сдержанный хохоток да посмотреть на безупречные зубки, и все в этом мире покажется прекрасным.

— «Кок серек» в переводе с казахского «синий волк», — сказала она. Прозвище присвоили начальники. Частенько так главарей банд называют…

— За что же?

— Усман лично руководил операцией спецназовцев по захвату вооруженных вымогателей. Банда называлась «Амангельдынской». Ну, в ней с кадрами становилось все хуже, затерся в неё отморозок, русский при этом… При захвате то ли нервы не выдержали, то ли подставной был… Бросился отнимать автомат у бойца. А бойцы у Усмана как роботы. Чуть что, огонь на поражение. Потом оказалось, что убитый-де и не из банды вовсе, так, околачивался рядом. А до этого бандиты приходили к Усману договариваться, потом ставили ультиматум, снова предлагали договориться… Тут ещё в народе про депутатство заговорили. Вот и сошлось. Бандиты подставили отморозка, то есть практически его подчиненному труп подложили. Служебное расследование прошло на удивление быстро, ну и навесили собак на капитана, который был на полковничьей должности… Это извне. Изнутри же свои расстарались с фотографиями — как говорится, чтобы не лез в народные заступники. И стал Усман таксистом.

Трое русских за своим столиком выпили водку. Четвертая рюмка осталась наполненной. Кто-то к ним опаздывал на встречу. И вдруг я подумал: они не чокались, это — тризна. Нетронутая рюмка — покойному.

— А вы, Ляззат? — спросил я.

— Как папа, — сказала она. — Борец с организованной преступностью.

— Пользуетесь такой популярностью в этом баре…

— Да, Константин задолжал Усману. Вот и лебезит, я думаю… А вы все же иностранец, — сказала она. — Даже в России.

Ни в городе Митрофан, ни на селе Селифан, говорил покойный папа про себя. Я пожал плечами и сказал:

— Окрошку, конечно, делаю вместо кваса с пепси-колой…

Ляззат расплела свои коленки.

— Вы о чем-то хотели попросить Усмана?

— А вы хотите что-то мне передать от него?

Теперь мы рассмеялись вместе.

Трое за столиком возле стойки посмотрели в нашу сторону и вежливо отвернулись. Константин, подавшись вперед под рюмками в подвесных гнездах над стойкой, что-то говорил им, приложив ладони к меховым отворотам жилетки. Свалявшиеся патлы, разделившись на загривке, свисали вдоль щек, словно уши у спаниеля.

— Вечером в ресторане «Стейк-хауз» я получу документы. Или мне дадут наводку, где я их получу. Понадобится машина либо вернуться в гостиницу, либо съездить до этого за бумагами, а потом, возможно, отвезти все обратно, — сказал я. — Сразу же после этого я улечу первым попавшимся рейсом из этой страны. Усман сможет отвезти меня и в аэропорт?

— Он сможет, — сказала Ляззат. — В десять вечера метрах в двадцати от стоянки перед рестораном, это направо, если выходить из «Стейк-хауза», Усман будет сидеть в своей «копейке». Там не освещено, но идите смело. А мне пора…

Она пододвинула к себе счет за мое второе пиво. Чай там не значился.

— Ну, вот еще! — воскликнул я.

Ляззат подняла обе руки с указательными пальцами крест-накрест. Константин кивнул.

— Не нужно платить, — сказала она. — Будьте моим гостем. Пейте еще, не стесняйтесь. Он столько должен Усману и мне, что никогда не расплатится.

Она уже стояла и величественно ждала, когда я помогу ей вдеть руки в лисий жакет.

— Мы увидимся? — спросил я, чувствуя себя альфонсом.

Ляззат улыбнулась.

— Все-таки вы иностранец, — сказала она. В шубке к ней вернулся имидж дорогой потаскухи.

Такой она и появится сейчас на улице, подумал я с неприязнью.

Константин поторопился, маневрируя между столиками, открыть дверь Ляззат. Он шаркал войлочными подобиями бот, вырезанными из валенок, по цементному полу, почти не поднимая ног. Я вдруг почувствовал, как переохладились мои собственные ноги в дешевых рыночных ботинках.

Стрелки «Раймон Вэйл» показывали шесть тридцать вечера. Время летело птицей. Константин, не спрашивая, принес третий стакан бочкового и поставил его рядом с бумажным свертком, в котором Ляззат оставила мобильный телефон.

Из беседы я отметил для себя главное: она определенно считает сговор Шлайна с теми, кто убирал капитана Усмана с полковничьей должности, состоявшимся. Значит?

Пока ничего не значит, оборвал я собственные догадки и домыслы, но пришедшую на ум аналогию достроил: сговор Шлайна против Шемякина, посланного за документами, тоже мог уже состоятся…

Где же носит треклятого Матье его французский дьявол?

И, вот досада, я забыл передать привет Блюзику-птичке!

3

Хотя к вечеру крепко подморозило, юг сказывался. Даже в январе темнело позднее, чем в Москве. Сумерки ещё тянулись, когда я вышел из «XL», и можно было разглядеть, что деревья на бульваре опушены жухлой листвой, которую не сорвали ветры… Длинные, длинные сумерки.

Наташу, привыкшую в Бангкоке к тому, что сутки делятся поровну и почти без переходов, нервировали зимой бесконечные, а летом белые ночи в России. Однажды в июне у нас под Кимрами вообще не стемнело.

В тот день с утра круто окреп редкий на Волге северо-восточный ветер. К вечеру вспухшую реку, измятые поля и лес накрыл багровый купол, который в считанные минуты сгорел, и небеса окрасились в малахит. Говорили, что это отсветы далекого северного сияния… Собаки выли по всей деревне.