На автостанции Андрей сел в первый же автобус в сторону Феодосии и через полчаса бродил по солнечным и пустынным улицам этого древнейшего города Черноморского побережья.

Патологоанатом встретил Андрея молча. Не поднимаясь из-за стола, кивнул на приветствие, махнул рукой в сторону свободного стула, садись, дескать. Это был пожилой, худощавый, загоревший человек. Похоже, он все свободное время проводил на пляже, с мая по сентябрь включительно – только так можно было загореть до такой черноты.

– Мне звонил Воеводин, – наконец произнес он. – Обстановку доложил. Я подготовил документы. – Он придвинул к краю стола тощую картонную папочку. – Кстати, меня зовут Аркадий. Евгеньевич.

– А я – Андрей.

– Очень приятно. Снимки в этой папке далеко не пляжные, но вы уж наберитесь духу. Вы – отец этой девочки?

– Во всяком случае, народ в этом уверен.

– Народ всегда прав, – заметил Аркадий. – Особенно, когда не прав. Согласны?

– Конечно, – пожал плечами Андрей. Он развязал тесемки, открыл папку. Там лежало заключение о вскрытии и несколько больших цветных снимков.

– Хороший у вас фотограф.

– Пляжный.

– В каком смысле? – не понял Андрей.

– В прямом. Я все говорю в прямом смысле. Работа обязывает. А фотограф пляжный в том смысле, что он на пляже девочек фотографирует. Им нравится. И снимки, и фотограф. Он ничего так мальчик, мачо, как сейчас говорят. Авось выживет.

– А может и не выжить?

– Запросто. В курортных, южных городах мало кто выживает. И из мужчин, и из женщин.

– Что же с ними случается?

– Плывут.

– В море? – уточнил Андрей.

– В море заплывают, а плывут в жизни. Вы снимки-то посмотрите, не робейте. Для нового человека они, конечно, страшноватые, но пройти через это надо, уж коли вы добрались до меня.

Андрей, превозмогая себя, просмотрел все снимки, их было семь-восемь. В увеличенном размере они действительно производили жутковатое впечатление. И даже не раны ошеломили Андрея, а лицо девочки. Он, кажется, только теперь понял, что пыталась сказать ему Света, когда говорила, что Лена с каждым днем на снимке как бы оживает, что взгляд становится осмысленнее, чуть ли не веселее. На снимке она и в самом деле улыбалась, но это была гримаса предсмертной боли.

Завязав тесемки на папке, Андрей аккуратно положил ее на край стола. Аркадий Евгеньевич взял ее, сунул в ящик.

– Вы спрашиваете, что случается с мужчинами и женщинами в южных городах?.. Повторюсь... В море они заплывают, а по жизни плывут. Мало кто выдерживает богему пляжного сезона – безделье, распутство, пьянство и прочие соблазны приморской жизни. Дети, которые вырастают в этой обстановке, которые видят это ежегодно, волей-неволей начинают принимать эту жизнь, как единственно достойную, более того, единственно возможную. Они ведь не думают о том, что человек год копит деньги, чтобы здесь спустить их за две-три недели. Здесь не может состояться поэт, художник, ученый, просто мастер в каком-либо деле. Да, здесь мелькают знаменитости, но они состоялись где-то там, на севере, а на наших берегах или доживают свой век, или ухлестывают за женщинами.

Андрей хотел было что-то сказать, но анатом его перебил:

– Я не отвлекаюсь, я говорю о содержании той папки, которую вы только что держали в руках. Мне пришлось несколько раз поговорить с матерью этой девочки, она приходила ко мне... Светлана ее зовут... Она ведь тоже поплыла, тоже не выдержала напора пляжных сезонов. И то, что случилось...

– Да, я знаю, – сказал Андрей.

– Мне Воеводин кое-что приоткрыл в этой истории... Наверно, иначе и не могло получиться... у вас... с этой женщиной. Простите, что я берусь об этом судить.

– Да ладно, судите.

– У местных девочек случаются соревнования – кто больше снимет приезжих мальчиков за сезон... И это не проститутки, нет, они бескорыстны... Просто шаловливы. А потом эта шаловливость становится привычкой, натурой, характером, судьбой. Девочки ошибаются, думая, что это они снимают. Снимают все-таки их. И после этого требовать каких-то жизненных устоев, верности, преданности... Видимо, вы через это прошли?

– Видимо, – кивнул Андрей. – От чего она умерла?

– Множественные ножевые ранения. Несовместимые с жизнью. Болевой шок.

– Ее насиловали?

– Да. И еще... Я могу говорить?

– Конечно, – кивнул Андрей. – Я за этим и приехал сюда.

– За чем?

– Чтобы узнать все.

– Зачем вам нужно знать все?

– Чтобы быть свободным в поступках.

– Чтобы ни в чем не сомневаться и не колебаться, когда вы его поймаете? – в упор, глядя на Андрея, спросил Аркадий Евгеньевич.

– Да.

– Ну что ж, это объяснимо. Тогда я вам добавлю немного уверенности...

– Только не скупитесь.

– Я не исключаю, что после всех ножевых ранений она была еще жива. Ее задушили. Преступник понимал, что ее нельзя оставлять в живых. И еще...

– Говорите. – Андрей уставился в пол.

– С маньяками это случается... Иногда они стремятся получить удовольствие именно в те секунды, когда жертва бьется в предсмертных судоргах... Вы понимаете, что я хочу сказать?

– У вас выпить нечего? – спросил Андрей.

– Хороший вопрос. – Аркадий Евгеньевич открыл дверцу тумбочки стола, вынул початую бутылку коньяка, два граненых стакана, расположил все это на своем столе, сделал приглашающий жест рукой – придвигайся, мол, поближе. – Для человека моей профессии коньяк средь бела дня простителен.

– У меня такое впечатление, что он вам простителен в любое время суток. И в любом количестве.

– Спасибо на добром слове, конечно... – Анатом разлил коньяк в стаканы, хорошо разлил, не скупясь. – Будем живы, Андрей. – Из ящика стола он вынул очищенный грецкий орех, разломил его, половинку протянул Андрею.

– За справедливость, – сказал Андрей.

Коньяк оба выпили до дна, зажевали орехом, помолчали.

– Хочу уточнить твой тост, Андрей... Ведь мы можем говорить на «ты»?

– Конечно.

Аркадий вынул папку из стола, подержал на руке и снова сунул в ящик, решив, видимо, что снимки, которые лежали внутри, не стоит рассматривать слишком часто.

– Ты предложил выпить за справедливость. Я не возразил. Но несколько слов добавлю... Великодушие, доброта, готовность простить, забыть обиду... Все это не имеет ничего общего со справедливостью. Помиловать – это нарушить справедливость, проявить великодушие – это значит наплевать на справедливость.

– Что же тогда справедливость? – спросил Андрей.

– Это око за око, зуб за зуб – так говорили древние мудрецы. Справедливость сурова, а часто попросту кровава.