В самый неподходящий момент, когда в телешоу наступает долгожданная кульминация, Эвелина чувствует знакомое щекотание на поверхности языка. Впервые в жизни ей хочется сплюнуть предсказание, даже не поинтересовавшись, что там, но пересиливает себя и говорит вслух:

– Менты идут.

– Да ла-адно тебе, – отвечает сидящий рядом с довольно сильным акцентом, но вполне различимо. Отвечает, а у самого глаза упираются в экран, будто от этого зависит его жизнь.

– Поздно уже, – замечает Ахмед.

– Не боись, мы тебя защитим, – с похабной улыбочкой обещает другой мигрант и даже пытается полушутливо приобнять Эвелину за плечи, но та ловко выскальзывает и вскакивает на ноги.

Сзади тут же раздается коллективный вздох разочарования. Подросток лет шестнадцати дергает ее за штанину, пытаясь усадить обратно, только вот обратного пути уже нет.

Кто такие эти «менты», Эвелина без понятия, но даже само слово ощущение после себя оставляет липкое. В голове появляются новые картинки, совсем как те, что транслируют через телевизор, только более живые, объемные. Гулкие шаги массивных сапог; как младенец в кроватку, с любовью уложенный в кобуру пистолет; тянущая вперед крупная собака с забавными треугольными ушами. И этот человек не один, и сегодня вечером здесь будет кровь.

Эвелина кидается к кровати, изо всех сил тормошит своего нового знакомого, но тот отмахивается от нее, как от надоедливой мошки.

– Соловка, вставай!

– Отвали, – бурчит сын черта и зарывается лицом в плоскую плешивую подушку.

– Нет, я сказала, вставай! Сюда полиция идет!

– Не, ну вот она опять за свое, – комментирует один из смотрящих телевизор, видимо, окончательно перепутав реальность и чей-то сценарий.

Соловей недовольно ворочается, затем медленно садится и на ощупь ищет кроссовки. Пытается проморгаться, но пока безуспешно.

– С чего ты взяла? – хрипло спрашивает он.

Приходится признаться:

– Я могу видеть будущее. Не часто, но иногда случается.

Соловей хмыкает, но не злобно, потому что знает, что в мире еще и не такие чудеса возможны. Правда, все равно не верит.

– А я «сникерсами» какаю.

– Не смешно! – Взбудораженная Эвелина так торопится вывести Соловья из квартиры, что даже не удосуживается спросить, что это за зверь такой, «сникерс».

Он идет за ней не потому, что доверяет, а как раз наоборот – потому что считает последней проходимкой. Просто хочет убедиться в этом собственными глазами.

Пока на лестничной площадке ждут лифта, Эвелина нервно барабанит ногой по бетонному полу.

– Не трясись ты так, – успокаивает ее Соловей. – Никакой облавы не будет. Эта нора надежная.

Он не знает, что в этот самый момент Эвелина вспоминает лосей и как они в Божедомке могли приложить лицом к стене. Без причины, просто если им так хотелось. Как в первые месяцы она пыталась лезть на них с кулаками, обессиленная от недоедания, а они сначала терпели, а потом заставляли пройти через такую боль, которую, Эвелина думала, уже никогда в этой жизни не испытает.

– Я не трясусь, – говорит она, а сама разве что зубами на весь подъезд не стучит.

На одно-единственное краткое мгновение в мыслях проскальзывает противоестественное удовлетворение от происходящего. Это как кататься на санках с крутой ледяной горки: от удовольствия захватывает дух, щеки рвутся от улыбки, но в то же время есть в этом какое-то мазохистское предвкушение смерти. Быстрой, легкой. Такой, чтобы раз – и мозги растеклись по дереву.

В Беловодье никто не катается с горок, не убегает от стражей порядка и не радуется нависшим неприятностям. Проблема в том, что и жизни там нет. Так, одни наслаждения. А Эвелине даже после Божедомки все еще хочется задыхаться после долгого бега, дрожать от страха и смотреть в глаза опасности за секунду до чудесного спасения.

Старый лифт с кряхтением и сопением отворяет створки. Выглядит ненадежно – то, что надо. Квадратные кнопки со стертыми цифрами испепеляют беглецов своими невидящими глазами. «Шестой этаж» почему-то выдран с корнем, вместо него – зияющая дыра в никуда или, может быть, в недра галактики, где вместо бога верят в себя.

– Ну же, ну же, – подначивает Эвелина лифт, но это все равно что торопить младенца на работу.

Уже на выходе из подъезда они сталкиваются с людьми в форме. Эвелина узнает их даже не по форме из своих видений – по собаке. Огромная, с виду добродушная овчарка упрямо тянет хозяина вперед, к справедливости.

На них обоих не обращают внимания. Как же, славянской внешности. Не важно, что Соловей больше похож на не мывшегося три недели заросшего бомжа и пахнет от него бедностью и пофигизмом, все равно – светлый волос в этой стране отчего-то дороже светлых дум.

– Ну ты даешь, мать. – Соловей взглядом провожает наряд. – Только жалко тех, кто остался.

– А ты с каких это пор у нас опекаешь сирых и убогих?

Мужчина выглядит смущенным, будто его поймали на чем-то непристойном. Он тут же отворачивается, чтобы не встретиться случайно взглядом с Эвелиной. Хватается правой рукой за левое предплечье, точно не разрешая себе нанести удар, которого так жаждет его темная сущность.

– Ерунды не неси, – отмахивается Соловей, а сам безотрывно смотрит на горящий в окне свет, который потом резко гаснет.

* * *

Ни Соловей, ни Эвелина темноты не боятся, но обоим в ней мерещатся враги из собственного прошлого. Ему наверняка Илья Муромец, ей – девушка без рода без племени, которой когда-то была она сама.

– Червячков?

Эвелина протягивает спутнику пакетик с разноцветными мармеладками, и Соловей, недолго думая, вылавливает лапищей полпачки. Засыпает в рот, старательно пережевывает.

Мимо с воплями и улюлюканьем проходит толпа пьяных подростков.

В Москве даже ночью нельзя почувствовать себя в одиночестве. Когда самые стойкие ее обитатели забиваются в свои бетонные норы, наружу выползают отдохнувшие за день Тени и принимаются поджаривать бочка под холодным солнцем фонарей. Именно Тени интересуют Эвелину гораздо больше людей, потому что людей она и при жизни, и после навидалась сполна, причем самых разных. А вот грешники – они как самые причудливые экспонаты Кунсткамеры: такие отталкивающие, но такие привлекательные. Не помнят, кто они и откуда, зачем скитаются по полупустым улицам и время от времени обнимают засомневавшихся в себе прохожих.

Краем глаза Эля отмечает, что Соловей, хоть и видит мертвецов, старается не смотреть в их сторону. Этим-то он себя и выдает.

– Тебе нравится здесь?

– Ты о чем? – чавкает челюстями еще не до конца прожевавший мармелад Соловей.

– Ну, быть среди людей, пытаться жить, как они.

Соловей усмехается.