Одетта, которую трясло от страха, через силу рассмеялась.

— Я же врач, — напомнила она. — Вы что же, думаете, я верю в демонов?

Шеф безопасности тоже рассмеялся. Одетта уехала домой, а на следующее утро, как обычно, пришла на работу.

— Я начала обход, — вспоминала она. — Потом ко мне подошел коллега и сказал: «Ах, вечно-то вы уезжаете! И куда же теперь — в Бельгию или еще куда?» И повел меня посмотреть: МОЕ ИМЯ БЫЛО ВЫЧЕРКНУТО С ДВЕРЕЙ ПАЛАТ, И ВСЕМ РАССКАЗАЛИ, ЧТО Я ЗДЕСЬ БОЛЬШЕ НЕ РАБОТАЮ.

Тутси были не одиноки в своем разочаровании, когда Вторая республика закостенела, превратившись в зрелый тоталитарный режим, при котором Хабьяримана, избиравшийся без оппозиции, объявил о 99% поданных за него голосов на президентских выборах. Президентское окружение было в подавляющем большинстве выходцами из его родных мест на северо-западе, и хуту-южане все сильнее ощущали свою отчужденность. В массах крестьянства хуту оставались почти такими же забитыми, как и тутси, и их безжалостно эксплуатировали после того, как Хабьяримана вдохнул новую жизнь в презренный колониальный режим обязательного принудительного труда. Разумеется, все без исключения являлись петь и плясать по требованию надсмотрщиков партии НРДР, пресмыкаясь перед президентом на многолюдных спектаклях политической пропаганды, но такие обязательные массовые изъявления радости не могли скрыть растущее политическое недовольство большинства руандийского общества. И хотя страна в целом стала в пору правления Хабьяриманы чуть менее бедной, огромное большинство руандийцев не вылезало из крайней нищеты, причем не оставалось незамеченным то, что всемогущий президент и его клика сделались очень и очень богаты.

С другой стороны, на памяти руандийцев иных порядков и не было, и по сравнению с остальной постколониальной Африкой иностранным поставщикам гуманитарной помощи Руанда казалась сущим раем. Почти во всех прочих странах этого континента, куда ни брось взгляд, были сплошь диктаторы — ставленники великих держав «холодной войны», правившие посредством грабежа и убийства, и противостоявшие им бунтовщики крыли их и их покровителей той громкой антиимпериалистической риторикой, которая вызывает у белых социальных работников горькое ощущение, что их не понимают. Руанда была страной спокойной — или, подобно вулканам на северо-западе, дремлющей; там были прекрасные дороги, высокая посещаемость церкви, низкий уровень преступности и стабильно растущие стандарты общественного здоровья и образования. Если ты был бюрократом с бюджетом гуманитарной помощи «на распил», а твой профессиональный успех измерялся умением не слишком нагло лгать или лакировать действительность при заполнении оптимистичных статистических отчетов в конце каждого финансового года, то Руанда была для тебя как раз тем, что доктор прописал. Бельгия щедро сливала деньги в свою старую кормушку; Франция, вечно жаждавшая расширить свою неоколониальную африканскую империю — la Francophonie[8], — начала кампанию военной помощи Хабьяримане в 1975 г.; Швейцария посылала в Руанду больше гуманитарной помощи, чем в любую другую страну мира; Вашингтон, Бонн, Оттава, Токио и Ватикан — все они числили Кигали своим любимым получателем благотворительных фондов. Местные горы кишели белой молодежью, которая трудилась, пусть и сама того не ведая, ради вящей славы Хабьяриманы.

Потом в 1986 г. на мировом рынке произошло стремительное падение цен на главные статьи экспорта Руанды — кофе и чай. Единственное, на чем еще можно было выгадать, — это на аферах с проектами иностранной гуманитарной помощи, и среди представителей руандийского северо-запада, которые выдвинулись за счет связей с Хабьяриманой, началась жесткая конкуренция. В криминальных синдикатах, наподобие мафии, человек, который сжился с логикой и практикой банды, как говорится, принадлежит ей с потрохами. Эта концепция органична для руандийских традиционных социальных, политических и экономических структур, пирамид тесных отношений типа «патрон — клиент», которые остаются здесь единственной чертой, которую не смог изменить ни один режим. На каждом холме есть свой вождь, у каждого вождя есть свои заместители и помощники; эта неофициальная иерархия распространяется от мельчайшей социальной клетки до высшего уровня центральной власти. Но если Руанда, по сути дела, принадлежала мвами — или, как сейчас, президенту, — то кому принадлежал он сам? Путем контроля над полугосударственным бизнесом, над политическим аппаратом НРДР и армией кучка представителей северо-запада к концу 1980‑х превратила руандийское государство в послушный инструмент своей воли, а со временем и сам президент сделался скорее продуктом региональной власти, нежели ее источником.

Судя по передачам государственного радио Руанды и ее газетам (в большинстве своем «ручным»), было бы трудно предположить, что Хабьяримана не является самовластным повелителем и владельцем своего публичного лица. Однако все знали, что президент был отпрыском малозначительного клана, возможно, даже внуком заирского или угандийского иммигранта, зато его супруга, Агата Канзинга, была дочерью «больших шишек». Мадам Агата, ревностная прихожанка, обожавшая оптом скупать ассортимент парижских бутиков, была той самой мышцей, на которой держался трон; именно ее семейство и иже с ними одарило своей аурой Хабьяриману, именно они шпионили для него, а время от времени и убивали неугодных, сохраняя строгую секретность. А когда в конце 1980‑х страна начала затягивать пояса, именно «клану Мадам» удалось первым поживиться за счет иностранной помощи.

* * *

Но сколько же вам пришлось сейчас узнать — всего и сразу! Позвольте мне сделать небольшое отступление.

Осенью 1980 г. натуралист Дайан Фосси, которая провела предыдущие 13 лет в горах на северо-западе Руанды, изучая повадки горных горилл, уехала в Корнельский университет заканчивать работу над книгой. Ее договор с университетом требовал, чтобы она вела в нем курс лекций, и я был одним из ее студентов. Однажды перед занятиями я нашел ее в настроении мрачнее тучи — за ней такое водилось. Фосси только что поймала свою уборщицу на том, что та выбирала волосы из ее расчески. Я был впечатлен: само наличие горничной, не говоря уже о ее выдающейся старательности, поразило мое студенческое воображение как явление в высшей степени экзотическое. Но Фосси поругалась с этой женщиной и могла даже уволить ее. Она рассказала мне, что это ее дело — избавляться от своих волос или, если уж зашла об этом речь, обрезков ногтей. Лучше всего их сжигать, хотя и смыть в унитаз тоже неплохо. Так что уборщица стала «козой отпущения»: на самом деле Фосси разозлилась на саму себя. ОСТАВЛЯТЬ ВОТ ТАК ЛЕЖАТЬ СВОИ ВОЛОСЫ БЫЛО ДУРНЫМ ТОНОМ: КТО УГОДНО МОГ БЫ ЗАВЛАДЕТЬ ИМИ И НАЛОЖИТЬ НА НЕЕ ЗАКЛЯТИЕ. Я в то время еще не знал, что Фосси была известна в Руанде как «чародейка». Я спросил:

— Вы действительно верите в эту абракадабру?

Фосси рявкнула в ответ:

— Учитывая, где я живу, если бы я не верила, то уже была бы мертва.

Прошло пять лет, и я прочел в газете, что Дайан Фосси была убита в руандийских горах. Неизвестный убийца зарубил ее мачете. Гораздо позднее в Руанде состоялся суд. Это было темное дело: обвиняемый-руандиец был найден повешенным в своей камере еще до того, как смог предстать перед судьей, и один из американцев, помощников Фосси в ее исследованиях, был судим заочно, признан виновным и приговорен к смертной казни. Дело было закрыто, но остались подозрения, что закрыли его нераскрытым. Многие руандийцы до сих пор говорят, что настоящим организатором убийства был некий кузен или зять мадам Агаты Хабьяриманы; говорят, что его мотив был как-то связан с операциями по контрабанде золота и наркотиков — или, возможно, с браконьерской охотой на горилл — в национальном парке, окружавшем исследовательскую станцию Фосси. В общем, все дело было весьма мутным.