Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Инсульт. Ей было девяносто девять. Должно быть, она сильно разочарована.
— В каком смысле?
— В роду Кэлкоттов многие женщины доживали до ста лет. Моей прабабушке было сто два. Мередит была твердо намерена пережить королеву. Крепкая у нас порода… — Я тут же спохватываюсь и жалею, что произнесла эти слова. К чему эти упоминания о породе, крови, родословных!
Повисает напряженная тишина. Мне так много хочется рассказать своему другу детства, но я не представляю, с чего начать. Динни отводит от меня изучающий взгляд, смотрит вдаль, сквозь деревья, в сторону дома, и на лицо его падает тень.
— Мне очень стыдно, что я накричала. На… Гарри. Он только смотрел на меня, и все, — тихо говорю я.
— Не нужно его бояться, он безобидный, — уверяет меня Динни.
Мы оба смотрим вниз на нескладную фигуру, скрючившуюся над грибом. Динни стоит ко мне так близко, что я могу до него дотронуться. Динни, реальный, и снова здесь, а ведь только что он был почти легендой, каких-то несколько минут назад. Я все еще не могу поверить.
— Он… с ним что-то не так? — спрашиваю я.
— Он тихий, спокойный и не любит разговаривать. Если по-твоему это значит, что с ним что-то не так, то да.
— Ой, да я ничего не имела в виду. Ничего плохого, — возражаю я поспешно и слишком громко.
— А что ты искала? Остролист?
— Да, или омелу. Или хорошие ветки плюща, с ягодами. Чтобы дом украсить, — улыбаюсь я.
— Идем, Гарри. Покажем Эрике большой остролист.
Динни поднимает Гарри и мягко подталкивает его вперед по тропинке.
— Спасибо, — повторяю я.
Я все еще не могу отдышаться. Динни оказывается впереди, и я вижу у него за спиной тушки серых белок, связанных за хвосты веревкой. Их черные помутневшие глазки полуприкрыты. На боках темные пятна слипшегося меха.
— Зачем тебе белки? — интересуюсь я.
— Ужин, — невозмутимо объясняет Динни. Он оглядывается, видит ужас на моем лице и криво ухмыляется: — Что, в меню лондонских ресторанов белки еще не включены?
— Почему? В каких-то, наверное, уже есть. Но не в тех, куда я хожу. А как ты узнал, что я живу в Лондоне?
Динни снова оборачивается, окидывает взглядом мои модные сапоги, темные джинсы, мягкую, свободную шерстяную куртку. Челку с острыми краями.
— Просто угадал, — бурчит он.
— Тебе не нравится Лондон?
— Да я там и был-то всего один раз, — бросает Динни через плечо. — Но, в общем, не нравится. Я не люблю города. Мне нравится, чтобы до горизонта было больше десятка метров.
— Ну и я люблю, когда есть на что посмотреть, — отвечаю я.
Динни не улыбается, но притормаживает и идет со мной рядом. Молчит, хотя вполне приветливо. Я пытаюсь придумать, как бы прервать паузу. Динни не намного выше меня, примерно такого же роста, как Бет. Мне видно, что его волосы перевязаны темно-красным, сильно потертым кожаным шнурком, затянутым в тугой узел. Потертые джинсы испачканы. На нем футболка и мешковатый хлопчатобумажный джемпер. Глядя на его голую шею, я поеживаюсь, хотя сама укутана в сто одежек, а он, кажется, и не замечает ледяного ветра. Мы идем вверх по пологому склону, я шумно топаю. Шаги Динни не слышны, он и не спотыкается, как будто у него под ногами нет ни сучьев, ни корней.
— Вон там, — показывает Динни.
Я смотрю вперед и вижу остролист, темное дерево, старое и искривленное. Гарри, подняв упавшую веточку, колет шипом подушечку пальца, морщится и трясет рукой, после чего проделывает все сначала.
Я срезаю самые красивые ветки, те, у которых листья самые колючие и побольше красных ягод. Одна ветка вырывается, хлещет по лицу. Под глазом у меня царапина, больно. Динни снова пристально смотрит на меня с непроницаемым выражением.
— Как твоя мама? Она здесь с вами? — задаю я вопрос.
Мне хочется разговорить его, услышать, что он делал все это время, пока мы не виделись. Я хочу, чтобы он снова стал реальным, чтобы мы оставались друзьями. Но теперь я вспоминаю это — его приступы молчания. Раньше я никогда не испытывала из-за этого неловкости. Детей не тревожит такая безобидная вещь, как молчание, они относятся к этому на удивление терпеливо и спокойно.
— С ней все нормально, спасибо. Но она больше с нами не путешествует. Перестала, когда отец умер, — сказала, что слишком стара для этого. Но я думаю, ей просто надоели дороги. Отцу она никогда бы не призналась, конечно. Но как только он умер, мама это дело прекратила. У нее, кстати, новый муж, водопроводчик, зовут Кейт. Они живут в Вест-Хэтче, отсюда рукой подать.
— О, здорово. Кланяйся ей от меня, когда увидишь.
В ответ он слегка хмурится, и я гадаю, не ляпнула ли что-то не то. У Динни лицо из тех, которые мгновенно мрачнеют, становятся хмурыми и воинственными. В двенадцать лет это придавало ему серьезный и значительный вид. Я рядом с ним чувствовала себя глупой как пробка, и сейчас это чувство возвращается.
С полной корзинкой остролиста мы возвращаемся лесом к поляне, где раньше всегда останавливалось его семейство. Широкая прогалина на западной опушке окружена с трех сторон тенистыми деревьями, на запад открывается вид на поля и изрезанную колеями зеленую проселочную дорогу, выходящую на шоссе. Земля здесь пропиталась водой и хлюпает под ногами, пока мы идем. А летом тут бывает очень зелено — высокие травы с шелковыми стеблями, почва растрескавшаяся и твердая. Гарри маячит далеко впереди, его внимание перескакивает с одного объекта на другой.
— А ты? Поселишься теперь здесь? — Динни наконец нарушает молчание.
— Ой, нет. Не знаю. Наверное, нет. Я здесь временно, но уж как минимум до Рождества. Мы унаследовали дом, Бет и я…
Просто жуть, как напыщенно это прозвучало.
— Бет здесь? — перебивает Динни, поворачиваясь ко мне.
— Да, но… Да, она здесь… — Я собиралась сказать «но она изменилась, она почти не выходит из дома». — Ты должен к нам заглянуть, повидаться с ней.
Но я понимаю, что он не придет.
На стоянке лагеря шесть автомобилей, больше, чем бывало раньше. Два мини-автобуса, два жилых автофургона с прицепами, старый разбитый грузовик и переоборудованный походный госпиталь. Динни поясняет, что это его машина. Из труб вьется дымок, на земле круги золы — остывшие кострища. Гарри устремляется вперед. Усевшись на пень, он подбирает что-то с земли и внимательно изучает. Когда мы подходим поближе, навстречу бросаются три собаки, они лают, изображая ярость. Мне такой прием известен. Я останавливаюсь, опускаю руки по швам и жду, пока псы подбегут, обнюхают меня, поймут, что я не собираюсь бежать.
— Твои?
— Только две, а черная и желтая — моего двоюродного брата Патрика. Это Клякса, — Динни треплет за ухо грязную черную дворнягу, зубастую и робкую, — а вот Шпинат.