как бы с удовольствием прислушиваясь к звучанию этих слов. Но тут же хмуро добавил: — Богатырь, да скованный по рукам и ногам нашей армейской системой. Ведь это не празднословие было, когда Суворов называл своих солдат «чудо-богатырями». Вся Европа со своими фельдмаршалами и военными профессорами цепенела перед сокрушительными победами русского оружия… Разумеется, суворовскую, по внутренним своим связям во многом патриархальную, армию на сегодняшнюю нашу почву не перенесешь. Нынче армии массовые, многомиллионные, да и эпоха не та. Но убежден, что живая вода, которая способна поднять и распрямить солдата, воскресить его природные дух и могутную силушку, — не только в сказках…

Так он говорил, Карбышев. И мы, затаясь, жаждали услышать: в чем же, в чем эта живая вода? Только ли в преобразовании фортификации? Да, мы поняли, что в фортификации рождаются новшества, которые перед каждым солдатом в обороне открывают путь к осмысленным действиям, будят в нем смекалку, стойкость, суворовское «сам погибай, а товарища выручай»; с восторгом присоединились к выводам Карбышева, когда он заявил, что обороноспособность войск, опирающихся на систему опорных пунктов и узлов, при правильном руководстве боем удвоится и даже утроится… Но ждали-то мы слов о живой воде иных, всеобъемлющих…

Глядим Карбышеву в рот — а он и умолк неожиданно… То ли воздерживался говорить о том, что издавна считалось запретным в военной среде, то ли сам для себя еще не выработал политического кредо…

…Вспоминается случай из тогдашней моей саперной службы на Карпатах. Растрассировал я на одной из высот окоп. Получил одобрение Карбышева. Поставил саперов с лопатами. Отмерил каждому урок, а сам с биноклем, компасом, уклономером, который подвешивается, как безмен, на палец, и, разумеется, с картой отошел в сторону, на соседний, свободный еще от работы рельеф. После импровизированного семинара, на котором Карбышев увлек нас новыми идеями в фортификации, каждый искал случая самому, без подсказки инженера, оформить опорный пункт, а то и узел сопротивления… Дмитрий Михайлович только поощрял такую инициативу молодежи.

Вот и я, лазая по холму и хватаясь за кустарники, чтобы не скатиться под откос, мысленно строил свой Верден, в котором уже видел двойника французской крепости, прославившейся своей стойкостью в этой войне.

Вдруг слышу окрик:

— Господин прапорщик, вас подполковник требует!

Я пошел на зов, не допуская и мысли, что случилось что-нибудь неладное. Карбышева я увидел не возле саперов, копавших окоп, а внизу, на равнине, или, говоря по-военному, в предполье создаваемых укреплений.

Подхожу, козыряю. Докладываю подполковнику:

— На опорном пункте номер такой-то поставлен взвод саперов. Окоп на переднем скате. Землю относят в тыл…

Карбышев быстро взглянул на меня, словно удивленный тем, что слышит, и молча кивнул в направлении этого пункта. Глянул я на плоды трудов своих саперов — и в глазах потемнело… Чудовищно! Зеленый, покрытый травкой откос холма обезображен вынутой наружу землей… Стою, не смея шевельнуться. Не доглядел за саперами. Не объяснил толком, что землю следует аккуратно ссыпать в мешки — и прочь подальше от окопа. А теперь не скрыт он от врага, не затаился в траве, а будто орет на всю окрестность: «Гляди, вот я, лупи из пушек!»

— Да, — сказал Карбышев в раздумье, — не маскировка у нас с вами получилась, а демаскировка…

«У нас с вами». Ушам я не поверил. Ждал от начальника взрыва негодования, разноса, а вместо этого лишь упрек. Да и упрека нет.

Тут во мне самом вскипел гнев, и в яростной потребности быть наказанным я вскрикнул:

— На гауптвахту меня, портача! Чтоб дело помнил, чтоб…

Карбышев поморщился и сказал неожиданно строго:

— Спокойно, прапорщик. Возьмите себя в руки. Властный взгляд, неотступно пронизывающий, от которого не отведешь глаза, — и я подчинился воле этого человека. Не мог не подчиниться. И тут же остыл.

А у Карбышева опять уже только деловой вид, обычный для него, словно и не произошло ничего. Он сел на придорожный камень, снял фуражку, вытер лоб платком, на минуту с блаженным выражением на лице зажмурился. Потом, встрепенувшись, положил перед собой планшет с картой под целлулоидом.

— Ну что же, — сказал он, переходя к делу, — надо исправлять ошибку. — И, внимательно вглядевшись в меня, добавил с улыбкой. — А вы очень-то не огорчайтесь, юноша. С кем не случается…

Подари мне небо в это мгновение все блага жизни, какие существуют, подари самое солнце, я бы не был так счастлив, как от этой потрясшей все мое существо улыбки…

Так Дмитрий Михайлович преподал мне урок самообладания. А смысл урока был таков: «Допустил в работе, в жизни промах и страдаешь, свет не мил. Требуешь себе кары. А по существу малодушничаешь, стремясь, чтобы боль с души твоей сняли сторонние руки. Нет, ты перетерпи свою боль — это потруднее, чем принять наказание со стороны. Зато, если совладаешь сам с собой, считай, что укрепил свою волю кусочком стали…»

Очевидно, не без влияния Д. М. Карбышева Н. Ф. Григорьев после Октябрьской революции вступил в Красную Армию. В 1919 году он командовал бронепоездом в 44-й дивизии Н. А. Щорса.

Почему же Карбышев ничего определенного не сказал молодым прапорщикам о «живой воде»? Можно предположить вместе с Н. Ф. Григорьевым, что у Дмитрия Михайловича к тому времени еще не сложились достаточно четкие политические взгляды.

Карбышев видел, что, несмотря на храбрость, стойкость и самоотверженность солдат, русская армия терпит поражение за поражением. Он возмущался невежеством, тупостью и продажностью отдельных царских военачальников, неспособностью царской администрации обеспечить армию достаточным количеством оружия, боеприпасов и снаряжения. Дмитрий Михайлович понимал, что это объясняется экономической и политической отсталостью России. По-видимому, он все более четко стал осознавать, что война, которую развязали правящие круги ряда стран, чужда русским солдатам, чужда народу.

Вставал вопрос, каков же выход из сложившегося положения, что делать, как жить дальше? Рядом оказался человек, который помог Дмитрию Михайловичу найти ответ на мучившие его вопросы. Это был солдат Макар Иванович Секачев — член армейского комитета, большевик.

Когда до 8-й армии дошли вести о Февральской революции, Карбышев искренне радовался. Командование Юго-Западного фронта устроило парад и молебен. У всех праздничное настроение, все возбуждены. На шинелях красные банты. Начальство поздравляло солдатский строй с восторжествовавшей свободой. Солдаты дружно кричали «ура!». Чиновники произносили пылкие и выспренние речи, называя Февральскую революцию «эпохальной».

Но время шло, а желанные перемены на фронте и в тылу не наступали. Война продолжалась, землю крестьянам не давали. В стране усиливались разруха и голод.

Как-то Дмитрий Михайлович откровенно, по-товарищески беседовал с Макаром Ивановичем Секачевым. Солдат рядом с подполковником казался Гулливером — от крестьянского могучего корня, здоровяк. Стройный, плечистый, в рост