Мнение критиков[102] Магнуса гласило, что, поскольку зрение не могло измениться, единственным объяснением должно быть то, что проблемы с древними описаниями цветов были следствием «несовершенства» самих языков. Другими словами, они утверждали, что никто не может вывести из языка, какие цвета могли воспринимать древние. Раньше всех прямо об этом заявил Эрнст Краузе, один из первых немецких последователей Дарвина. Но ярче всего эту идею выразил ученый-библеист Франц Делич, писавший в 1878 году: «Мы видим, по сути, не двумя глазами, но тремя: двумя глазами тела и глазом разума, что позади них. И именно в этом глазу разума происходит культурно-историческое прогрессирующее развитие чувства цвета».[103]

Проблема критиков – которых мы можем несколько анахронично окрестить «культуралистами» – в том, что предлагаемые ими объяснения казались столь же (если не еще более) неправдоподобными, как и анатомический сценарий Магнуса. Ибо как можно допустить, что люди, которые видели разницу между фиолетовым и черным, зеленым и желтым или зеленым и синим, просто не давали себе труда различать эти цвета в своем языке? Для большей убедительности культуралисты обращали внимание на то, что даже в современных языках мы используем идиомы, которые довольно неточно определяют цвет. Разве мы не говорим о «белом вине», например, даже если мы прекрасно видим, что оно на самом деле желтовато-зеленое? Разве у нас нет «черной черешни», которая темно-красная, и «белой», которая желтовато-красная? А «красные волки» разве на самом деле не коричневато-рыжие? Разве итальянцы не называют желток яйца «красным»?[104] Мы называем «оранжевым» апельсиновый сок, хотя он на самом деле абсолютно желтый[105]. (Будете пить – проверьте сами.) Мы можем добавить пример, который не пришел бы в голову людям XIX века: были бы расовые отношения между «темнокоричневыми» и «розовато-коричневыми» такими же мучительными, как между «черными» и «белыми»?

Но от нескольких разрозненных идиом было все же очень далеко до систематических «нарушений» в древних текстах, так что сам по себе этот аргумент был не очень убедительным. Поэтому культуралисты искали подтверждения своей правоты в другом направлении: не в самом языке, а в материальных предметах, которые показали бы, что древние видели все цвета. И в самом деле, одна древняя культура, казалось, предоставляла такие доказательства во множестве. Как объяснял один из культуралистов, достаточно краткого визита в Британский музей, чтобы продемонстрировать, что древние египтяне пользовались синей краской.[106] Любопытно, что Лазарь Гейгер в своей лекции 1867 года уже признался, что египтяне были исключением из почти всеобщей слепоты древних к синему. Он признавал, что у египтян был гораздо более изысканный словарь цвета, чем в других древних культурах и языках, и что у них были слова для «зеленого» и «синего». Но это только показывало, утверждал он, что постепенное улучшение цветового зрения в Египте началось гораздо раньше, чем в других местах. Ибо, в конце концов, «кто согласился бы считать архитекторов храма в Карнаке представителями примитивного состояния человечества?»

Более ценным свидетельством стал лазурит, драгоценный камень из гор Афганистана, высоко ценившийся на всем древнем Ближнем Востоке. Вавилоняне, например, называли его «сокровище гор» и ценили так высоко, что обращались к своим богам с молитвой: «Да будет жизнь моя драгоценна для тебя, как лазурит». Археологические раскопки дворца в Микенах, построенного задолго до Гомера, доказали, что греческие цари также располагали небольшим количеством этого драгоценного камня. Большинство самоцветов прозрачны или полупрозрачны, что обеспечивает их «игру» – многократные отражения и преломления световых лучей внутри камня. Но лазурит совершенно непрозрачен. Претендовать на красоту ему позволяет только роскошный синий цвет. Но если обитатели микенского дворца не могли видеть синего, зачем им беспокоиться из-за камня, который выглядел бы для них так же, как любая другая полированная галька?

Все эти рассуждения, однако, мало впечатлили Магнуса и его последователей. В своих ответах культуралистам Магнус как будто просто повторял общепринятые взгляды, говоря: «Нам не кажется правдоподобным, что язык, обладающий, подобно гомеровскому, таким богатым словарем для самых разнообразных и тонких световых эффектов, не смог бы породить слова для самых важных цветов».[107]

Культуралистам требовалось что-то большее, какой-то решающий аргумент. Им нужно было неопровержимое доказательство, что некто, видящий все цвета, все-таки может называть мед и золото зеленым, коней и коров красными, а овец фиолетовыми. И наконец их осенило: необходимо обратиться к «дикарям».

Взору прохожих на элегантной улице Курфюрстендамм[108] в Берлине утром 21 октября 1878 года открывалось довольно странное зрелище. Там перед входом в зоопарк стояла большая группа чрезвычайно бородатых ученых, ожидающих частной экскурсии. Эти господа были уважаемыми членами Берлинского общества антропологии, этнологии и первобытной истории, и стояли они с особой целью – посмотреть самое модное зрелище в городе. В тот день были выставлены не звезды постоянной экспозиции и не милейший белый медвежонок Кнут, но еще более экзотические создания, никогда до этого не выставлявшиеся в Европе. Их привез цирковой импресарио и поставщик животных Карл Гагенбек и показывал в зоопарках по всей стране, вызывая сенсацию везде, куда бы они ни приезжали. Только в Берлине за один день посмотреть шоу пришло около шестидесяти двух тысяч человек.