Искусствоведы расценивают этот прорыв современной скульптуры в великолепный сад-музей, уже заставленный скульптурами XVII, XVIII и XIX веков, как знак времени, как знамение нового тысячелетия. До этого прорыва только бывшей модели Аристида Майоля известной коллекционерке Дине Верни с ее темпераментом и энергией одесситки удалось уговорить власти (точнее, деголлевского министра культуры Андре Мальро) выставить в этом саду скульптора XX века – Майоля, конечно. Но отныне путь современности открыт, и в саду ждут теперь появления Арпа, Липшица, может, и Пикассо, и Бранкузи, и Мореле, и Доденя… Ну а если учесть, что по дорожкам этого сада проходит в год до шести миллионов гуляющих, то можете сами придумать лучший лозунг, выражающий смысл грядущих авангардно-демократических перемен. Скажем: «Художественный авангард – в массы!» Или: «Привыкай к непонятному!» И легко предсказать, какую роль может сыграть старинный сад Тюильри в пропаганде нового искусства, которое, как в один голос говорят эксперты, наилучшим образом вписалось своей монохромностью и темною бронзой в творение великого мастера садов Ле Нотра. Однако о самом творении Ле Нотра и его истории тоже пришло время сказать несколько слов.

Возникновение этого знаменитого сада связывают с именем Екатерины Медичи и строительством дворца Тюильри, сгоревшего три века спустя во время вполне варварской Парижской коммуны. Дворец Тюильри был построен в 1564 году, а еще столетие спустя, в 1664-м, великий Ле Нотр создал здесь классический сад, ставший первым парижским городским променадом на манер итальянских променадов. В XVIII веке и во времена Директории сад был местом галантных свиданий. Над берегом Сены и над улицей Риволи вдоль сада пролегли уютные террасы для прогулок, сад мало-помалу заполнялся статуями (часть которых, к сожалению, пострадали: одни – от боев 1944 года, другие – от бензинового чада – и были заменены копиями). По центральной аллее протянулись в шахматном порядке ряды каштанов и лип, которые, расступаясь, образуют зеленые залы.

В западной части сада, на той террасе, что ближе к Сене, стоит один из моих любимых парижских музеев – Оранжерея. В подвальном этаже там целое озерное царство Клода Моне. Однако знатоки особенно ценят тамошнее собрание полотен Сутина – двадцать две картины. Меня этот бедный Сутин трогает еще и тем, что он родился в одном местечке с моей бабушкой (по счастливой случайности я еще застал их нищенские дома). Напившись в кабаке вместе с Модильяни, Сутин читал Пушкина наизусть. Представляю себе, как ужасно он читал! В местечке он говорил по-польски и на идише и только лет тринадцати научился русскому в Минске. Но вот ведь чувствовал музыку стиха, к тому времени уже почти забытую во Франции…

В восточной части сада Тюильри городским властям удалось привести к единому знаменателю следы неуемных творческих преобразований короля Луи-Филиппа, императора Наполеона III, а равно и пышных миттерановских празднеств по поводу двухсотлетия Французской революции. Вернемся же и мы к славным событиям двухсотлетней давности. В апреле 1790 года знаменитый русский писатель и историк Николай Карамзин любовался в саду Тюильри маленьким наследником престола.

«Очаровательное дитя, – восклицал Карамзин, – ангел красоты и невинности! Как он резвился в своей темной курточке с синей лентою на груди!.. Толпа теснилась со всех сторон, чтобы его видеть… Все радостно окружали это милое дитя, которое отвечало на приветствия лаской своего взгляда и улыбки. Народ любит еще потомство своих королей!»

Прошло всего два года, и прелестное, ни в чем не повинное дитя было заточено в тюрьму Тампль на верную смерть… А доброй его матушке здесь, поблизости, отрезали голову. Как не восхититься романтикой революции!..

Русские путешественники обожали сад Тюильри. Белинский выразил свои восторги в первом же письме из Парижа, напоминая при этом, что он строгий судья и критик:

«Ничто не радовало меня с первого взгляда, даже горы Кавказа; но Париж с первого взгляда превзошел все мои ожидания, все мои мечты. Дворец Тюильри с его площадью, засаженной каштанами, с террасой, откуда видна площадь Согласия (бывшая площадь Революции), ее обелиск и великолепные фонтаны – это все… сказки Шахерезады».

Письмо датируется 1847 годом. Дворец, в котором много раз бывали знатные русские, был сожжен Коммуной в 1871-м.

В том же 1847-м (в декабре) Иван Тургенев, живший тогда на бульваре Капуцинок, писал владычице своего сердца Полине Виардо:

«У нас уже два или три дня погода стоит великолепная. Я совершаю длительные прогулки прежде, чем отправиться на ужин в Тюильри. Наблюдаю за играми детишек, прелестных, как Амуры, и кокетливо приодетых!.. Яркое красное солнце светит за огромными каштанами, статуями, спящими водами, величественным темно-серым Тюильри, все мне нравится бесконечно, я отдыхаю, я дышу воздухом после дня работы…

Боже ты мой, как все же красивы осенние дни!..»

Конечно, парижский декабрь кажется русскому человеку то осенью, то весной, но ведь и зима красива. Как сказал русский режиссер, «у природы нет плохой погоды». Успей только оглядеться, полюбоваться – так коротка жизнь. Где они все – Тургенев, Полина, Белинский?..

Конечно же, как во всяком публичном парке, в саду Тюильри есть дети, есть и пони, и нянечки, и зимний каток. Однако заметно, что все больше и больше в этом саду становится статуй.

Если же учесть, что с одной стороны, по улице Риволи, бегут неустанно машины, а с другой, по набережной Сены, бегут они же и так же неустанно, то ясно станет, что сад Тюильри – это островок другого, давно ушедшего мира, островок другого Парижа. Ощущение это, по мнению одних, очень сильно, а по мнению других (ваш покорный слуга в числе этих других), еще и очень ценно (как бы ни старались при этом гении авангарда напоминать нам своими шедеврами, что на дворе XXI век и ничто никогда не будет, как прежде).

Вот взять хотя бы птиц в саду Тюильри… Об этом, впрочем, отдельно – глобальная ведь тема.

Лет тридцать тому назад мне довелось как-то разговориться на площади Оперы с симпатичными молодыми людьми из секты «Харе Кришна». Я стал их расспрашивать, откуда они, да что, да как, да зачем, и оказалось, что они родом из Армении, где я в молодости провел два с лишним года срочной службы в солдатской казарме маленького городка Эчмиадзина. И вот теперь, разговорившись с молодыми армянами в Париже, я даже сумел припомнить несколько армянских фраз, а потом похвастал, что я, наверное, первым в России стал переводить на русский своего любимого писателя-армянина Уильяма Сарояна. «Так он сейчас здесь! – сказали мои собеседники. – Он в Париже. Он часто заходит к нам в ашрам поболтать». Ребята дали мне его телефон, но я так долго не решался ему позвонить, что позвонил накануне отъезда в Москву, уже близко к полуночи и стал долго и невразумительно объяснять, кто я такой, откуда я и как я люблю с юности его прозу. Теперь-то уж я понял, что доброе слово и кошке приятно, а тем более писателю, но тогда, по молодости, очень удивился, когда он мне сказал: «Ну приезжай, поболтаем. Доезжай до станции “Нотр-Дам-де-Лорет”, я тебя встречу, погуляем». Это была чудная прогулка, он оказался точь-в-точь таким, каким я его себе представлял. Усатый старик в старомодной соломенной шляпе-канотье. Помню, он подвел меня к стеклу какой-то неосвещенной лавки и велел мне заглянуть внутрь. Там была тьма кромешная.