Она всегда говорила «наш парень», «наш друг» или «мы считаем». Словно работники госпиталя представляли собой что-то вроде коллективного разума вместо группы отдельных личностей. Возможно, такой подход был необходим. Обращение к пациенту «наш парень» оставляло между ним и медиком некоторую эмоциональную дистанцию. Но этот «наш парень» был моим отцом, и у него было имя. И мне хотелось, чтобы они его использовали.

— Вы не могли бы принести отцу кислорода? — спросила я, не давая ей ускользнуть. И без того затрудненное дыхание отца стало поверхностным, и между вдохами стали появляться долгие паузы. — Не думаю, что он согласится на трубки, но ведь маска у вас есть?

— Доктор Амон как раз сейчас на обходе, он подойдет уже через минуту, — и она закрыла за собой дверь, отсекая от нас свет вместе с ответами на мои вопросы.

Когда доктор наконец появился, я вскочила со своего кресла и выскочила следом за ним в коридор.

— Что случилось? — спросил он, поглядывая в сторону палаты отца.

— Нет, прошу прощения, с ним все в порядке. Я просто хотела обсудить ход лечения и какие есть варианты. Кажется, антибиотики не помогают, ему становится хуже, — стоило мне начать говорить, поток слов стал неудержимым. Я сжала кулаки и выдала ему все свои сомнения и предложения, одно за другим: антибиотики, устойчивость к ним, потеря аппетита.

— Прошу вас, успокойтесь, — доктор протянул вперед руки. — Я все понимаю...

— Нет. Вы не понимаете. — Я кивнула в сторону палаты: — Там лежит мой отец, и ему никто не помогает.

— Прошу вас, — повторил он и повел меня назад в палату. — Давайте включим вашего отца в эту беседу.

В палате он сделал свет ярче.

— Мистер Ковач? — наклонился над ним доктор Амон. — Здравствуйте, мистер Ковач. Простите, что я вас побеспокоил.

Папа заморгал, сощурился и попытался осмотреться.

— Да, здравствуйте, мистер Ковач, здравствуйте, — доктор Амон сделал небольшой шаг в сторону и указал на меня. — Боюсь, ваша дочь очень расстроена. Судя по всему, вы так и не обсудили с ней ваши решения относительно лечения, как я рекомендовал перед появлением других.

— Других? О чем вы говорите?

— Мистер Ковач?

Папа потер глаза, все еще сонный, поэтому доктор Амон повторил вопрос. Папа повернул голову на подушке в мою сторону, потом кивнул доктору.

— Да? Хорошо, — доктор развернулся ко мне и расправил плечи. — Вопреки моим пожеланиям ваш отец потребовал, чтобы я не рассказывал вам о его последнем решении о ходе его лечения.

— Подождите минутку, о каком решении? И когда вы говорили на эту тему? — Я ездила в гостиницу всего лишь один раз или два. Пару раз выходила за кофе. И за льдом.

— После получения результатов томографии, — папин голос дрожал, пока он пытался сесть.

Я хотела ему помочь, но ноги отказались двигаться. Я никак не могла поверить в то, что слышу.

— Ну хорошо, ты хочешь сам решать, как лечиться, это я понимаю, но почему ты не захотел рассказать об этом мне? — Я пристально посмотрела на доктора. Ведь я и так знаю о его диагнозе. Потом я снова посмотрела на папу и заговорила громче: — Пап, мы ведь ради этого и легли сюда, помнишь? Чтобы обсудить варианты лечения твоего рака.

— Док, — папа насупил брови. — Пожалуйста.

— Да, хорошо, — доктор Амон в задумчивости свел ладони и коснулся ими носа, затем развел их и начал говорить. — После получения последних результатов томографии мы с вашим отцом обсуждали возможность паллиативной терапии. И сегодня утром ваш отец поставил меня в известность, что он решил ею воспользоваться. Вы понимаете, о чем идет речь?

Я не понимала. И мое молчание было тому свидетельством.

Доктор Амон наклонил голову.

— Ваш отец решил не продолжать лечение и выбрал вместо него симптоматический уход в хосписе.

— Что? — слова вышибли из меня дух сильнее удара, из глаз брызнули слезы. Я сделала шаг назад.

Доктор Амон объяснил, что агрессивное лечение лишь продлило бы мучения отца и что существует медикаментозная поддержка, помогающая справиться с симптомами, но не лечащая причину их возникновения. Он еще много чего говорил, всяких медицинских терминов и чего ожидать, но я думала только о словах отца в первый день, когда мы только подходили к госпиталю: «...мое судно... именно там началась моя жизнь. Кто бы мог подумать, что под этим именем она и закончится? »

Отец тогда не шутил, он все знал наверняка. И может быть, где-то глубоко в душе, за завариванием целебных чаев, поисков витаминов и отчаянной попыткой показаться специалисту я тоже это знала.

В ту ночь я не спала. Я смотрела в окно госпиталя, наблюдая за тем, как солнечные лучи пронизывают остатки ночи. Красные небеса на рассвете — предупреждение моряку.

Впереди нас ожидал шторм.

ГЛАВА 9

Япония, 1957

После занятий в школе нет никаких собраний, поэтому мы с Кико спокойно едем на железнодорожную станцию. Поворачивая руль велосипеда то влево, то вправо, я оставляю колесами на земле след, напоминающий двух переплетающихся змей, и размышляю, получил ли Хаджиме мою записку. Потом мой взгляд падает на красную нить, которой я отважилась перевязать свой мизинец. Я начинаю крутить педали сильнее, чтобы разогнаться перед подъемом на холм.

Кико плетется позади. Я молчу потому, что глубоко задумалась, она же сохраняет обиженное молчание. Она злится от одной только мысли, что я могу пойти против своей семьи. Но как мне этого не делать?

Заехав на вершину холма, я торможу и разворачиваюсь. Хлопковая юбка от моей школьной формы прилипает к задней стороне моих бедер, и я поправляю ее, потом просто стою и жду Кико. Та крутит педали не спеша, делая вид, что не замечает моего нетерпения. Потом она спускается с велосипеда и просто катит его рядом. Она не останавливается, поравнявшись со мной, а просто проходит мимо с поджатыми губами и поднятыми бровями, как капризный ребенок.

— Я знаю, что ты на меня злишься, — говорю я и толкаю велосипед вперед, все еще сидя на сиденье, стараясь ее теперь догнать. — Но ты не понимаешь!

— А что тут понимать? — она сдувает длинные пряди челки, все