Затем, в неровном желтом свете, он разглядел, что ее безупречность нарушена в нижней части многочисленными картинками, выполненными с такой же неуклюжестью, как изображения, оставленные в пещерах исчезнувшими народами. Голые стены внизу были исцарапаны… он понятия не имел, чем именно. Может быть, кольцами, ногтями, костями или зубами. Картинки были разбросаны по стенам совершенно беспорядочно и дико, словно выполненные слепцом, сошедшим вдруг с ума: многочисленные кресты, часто весьма странных пропорций; слова «Иисус» и «Господь» и еще «милосердие», написанные на разных языках; зарубки, с помощью которых считали дни, хотя они были нацарапаны как попало и ими было невозможно пользоваться; изображения надгробий; но самым высокохудожественным из всего было изображение висельника. Это были последние следы, оставленные в этом мире бывшими узниками ямы.

Де Корро посмотрел на Тангейзера, а Тангейзер посмотрел на него.

— Это Гува, — пояснил Эскобар де Корро. — Темница, предназначенная для рыцарей-предателей и злодеев. Если попал сюда, то выйти отсюда можно только к месту казни.

Тангейзер плюнул ему в лицо.

Де Корро был настолько шокирован этим оскорблением, что отшатнулся назад, потерял равновесие и едва сам не свалился в яму. Если бы он упал, все попытки Тангейзера сдержаться оказались бы тщетны, Пандольфо и Марра умерли бы прямо здесь. С решимостью, какая могла проистекать только из строжайшего приказа, отданного человеком, которого они опасались, Марра с Пандольфо удержали трясущегося кастильца, не дав ему изрубить Тангейзера на куски. Значит, все сходится: Людовико приказал им не поддаваться гневу, это не мог быть никто другой, и в этом заключалось доказательство — Людовико хочет, чтобы он оставался в живых; только это и помешало Тангейзеру прикончить рыцарей.

— Когда мы встретимся в следующий раз, — сказал де Корро, — ты умрешь.

Марра уронил в яму кожаную флягу с водой, а де Корро шагнул, чтобы толкнуть вслед за ней Тангейзера. Но тот не доставил ему подобного удовольствия. Он спрыгнул в яму сам, схватившись одной рукой за край, чтобы смягчить падение. Тангейзер приземлился, не добавив себе новых ран, соскользнул на заду по склону ямы. Он тут же поднялся и оглядел стены, увидел еще раз в ускользающем свете нацарапанную внизу виселицу. После чего факелы отодвинулись от края его уединенного обиталища, а вместе с ними ушел и свет.

Тангейзер решил сохранять бодрость.

По крайней мере, пока что у него имеются для этого средства. Он положил под язык один из камней бессмертия. Потом он размял оставшиеся две пилюли, придавая им форму конуса, и засунул в уши: так они будут и в безопасности, и под рукой. Горьковатый вкус опиума, цитруса и золота наполнил рот. Эта горечь почему-то утешила его, он сам не знал почему. Затем дверь Гувы с шумом захлопнулась, спустилась абсолютная тьма, а вместе с ней пришло и всеобъемлющее молчание, такое же абсолютное.

Четверг, 6 сентября 1565 года

Здание суда — потайная темница

Людовико сидел на троне великого инквизитора в палате трибунала. Здесь очищались души, здесь определялись и устраивались сиюминутные судьбы и виновных, и невиновных. Красота закона заключалась в его непорочности, в ясности его указаний и назначения, его абсолютной свободе от всякого чувства. В залах суда любое смущение или колебание исчезали, уступая место решению, верному или неверному. И до тех пор, пока эта непорочность, этот процесс уважались, всякая ошибка, нарушающая справедливость, оставалась в ведении вечности. Но только какой закон смог выкорчевать его сомнения, его собственное смятение и чувство вины?

Он был здесь один. Лучи света, проникавшего в обращенные на юг окна, падали на пустые скамьи, иногда вспыхивали искрами на полированной дубовой поверхности. Пылинки кружились в желтых лучах, потревоженные сквозняком, проникающим через дыры в стене, которые остались от пушечных ядер. Здесь, сидя на престоле власти, Людовико мрачно размышлял о собственном бессилии. Его тело ныло от ран. Сердце ныло от ран менее заметных и заживающих не так скоро, боль от которых было гораздо труднее переносить. Лицо Карлы, ее глаза преследовали его. Может быть, теории Аполлонидия верны? Вдруг ее глаза околдовали его? Может быть, ему стоит отправить ее на костер и покончить со всем этим? Ведь никакой яд, никакая лихорадка не могли бы причинить ему большие страдания и боль. У него не было ни советчика, ни духовника. В этом деле он был лишен единомышленников. Единственный человек, чья мудрость, как он чувствовал, могла бы направить его, был заключен в самой темной яме во всем христианском мире. Если существовало такое место, как Гува разума, то Людовико был заточен именно там.

Все служащие суда были либо вывезены, либо отправлены на военную службу, и в этих стенах Людовико был волен делать, что пожелает. Он держал своих пленников поодиночке: женщины были заключены в более или менее удобные комнаты, нелепый грубиян-англичанин сидел в темнице в подвале. Людовико не видел никого из них с самого ареста. В водовороте противоречивых мыслей, кружащих у него в голове, оставался крошечный островок спокойствия. Он состоял всего из двух слов. Терпение и время. Людовико ждал неделями. Он ждал годами. Еще несколько дней он сумеет переждать.

Турки продолжали донимать мушкетным огнем, бомбардировками, заминированными шахтами и вялыми вылазками. После дорогостоящей победы второго сентября упадническое настроение отчаяния нависло над городом, поскольку очередная великая победа оказалась всего лишь очередной отсрочкой поражения, завоеванной ужасной ценой. Главный вопрос, который занимал умы высшего командования, был: «Где Гарсия де Толедо?» Обещанное подкрепление опаздывало уже на два с лишним месяца. Где те рыцари из отдаленных монастырей ордена, которые должны были собраться на Сицилии за лето? Неужели вице-король Сицилии в самом деле будет рад, если Мальта падет?

Поскольку просьбы великого магистра не возымели видимого воздействия, Людовико несколько недель назад отправил своего собственного мальтийского гонца, кузена Гуллу Кейки, в Мессину. Тот доставил два письма одной заслуживающей доверия семье из высшего общества Сицилии. Одно письмо требовалось вскрыть в том случае, если Мальта падет, не дождавшись подкрепления от Толедо. Оно содержало в себе сведения и указания, которые гарантировали отставку и бесчестие вице-королю. Второе письмо было адресовано непосредственно Толедо.

Это письмо начиналось с описания страданий, испытываемых осажденными, доблести защитников-христиан, героической смерти в бою за первую осадную башню сына самого Толедо, Федерико. Лишь прямым вмешательством Божественного провидения можно объяснить то, что они дожили до сего дня, ибо это выше и человеческих, и военных сил. Если же Толедо намеревается противиться Божественной воле, судьбу его бессмертной души решит, конечно, Господь. Однако в этом, преходящем, мире имеются люди, такие как Микеле Гислери, которые сочтут своим долгом почтить память мертвых, примерно наказав тех, кто малодушно предал их. И будет очень грустно, если воин с такой репутацией, как Толедо, на закате дней окажется вдруг самым подлым трусом в Европе.