Переходя от окна к окну, сквозь решетчатые стекла которых был виден теремной двор, мощенный камнем, Иван Васильевич наблюдал, как конюхи и возничие меняют колеса на его крытом возке с резными дверцами. Вследствие частых поездок московского князя по городам и весям колеса на его карете быстро приходили в негодность, разбиваясь на плохих дорогах, коими испокон веку «славилась» Русь.

«Может, отправить Семена Савельича куда-нибудь на воеводство, а на его место другого боярина поставить? – промелькнуло в голове у Ивана Васильевича. – Но опять же, кого поставить? Все надежные и смысленые бояре давно при деле, каждый на своем месте. А спесивых тупиц к такой должности лучше не подпускать. Ладно, пусть Семен Савелич и дальше, как ищейка, подле моего трона сидит. Коней на переправе не меняют!»

Дав боярину Ртищеву несколько напутствий и велев поживее вести дознание, Иван Васильевич распрощался с ним до следующего утра с благодушным выражением на лице.

Однако Семен Ртищев слишком хорошо знал своего государя, чтобы не почувствовать его скрытое недовольство, грозящее ему возможной опалой.

Спускаясь вниз по каменным ступеням с верхнего дворцового яруса на нижний и неловко приподнимая длинные полы своего парчового кафтана, боярин Ртищев пребывал в сильнейшем беспокойстве за свое будущее. В случае отставки ему грозила полнейшая нужда, поскольку доходы с его поместья были очень невелики. А ведь у боярина Ртищева имелись две дочери на выданье, которым необходимо собрать богатое приданое, да еще подрастает сынок-недотепа.

При виде боярина Ртищева, сбегающего с дворцового крыльца с мрачным лицом, в надвинутой на самые глаза шапке, двое его стремянных, балагуривших с молодым княжеским стражником, вмиг посерьезнели и бросились к своим лошадям у коновязи. Один из них привычным движением помог своему господину вскочить в седло.

– Едем на Мясницкую! Живо! – рявкнул на своих слуг боярин Ртищев, пришпорив коня.

На Мясницкой улице находилась темница, где содержались злодеи и грабители, а также люди, чем-то не угодившие великому князю.

* * *

Выпроводив из своих покоев боярина Ртищева, Иван Васильевич с помощью слуг облачился в длинную однорядку из золотистого алтабаса, не имеющую воротника, с застежкой встык, с откидными рукавами и отверстиями для рук под проймами. Еще до завтрака великому князю нужно было побеседовать с ростовским архиепископом Вассианом, который являлся его духовником.

Вассиан без промедления приехал в Москву, едва узнал о мятеже двух младших братьев великого князя. Архиепископ знал, что прежде, чем применить оружие, Иван Васильевич непременно постарается договориться со своими братьями миром. И посредником на этих переговорах предстоит быть ему, архиепископу Вассиану, известному своим красноречием.

Вступив в покои великого князя, владыка Вассиан приготовился к обсуждению условий, на каких Иван Васильевич готов примириться со своими братьями. Однако великий князь заговорил совсем о другом.

– Негоже ты поступаешь, отец мой, – ворчливо промолвил Иван Васильевич после объятий и приветствий с высоким гостем. – Без должного разумения ты подступил к делу наиважнейшему. Я попросил тебя, отче, прислать ко мне самого смышленого из твоих грамотных иноков и послушников, а ты кого выбрал.

– Я же отправил к тебе, княже, самого грамотного из своих писцов, – сказал владыка Вассиан после некоторого замешательства. – Послушник Микифор латынью и греческим владеет, начитан зело, разумен в речах, усидчив в работе. Для летописания именно такой человек и нужен. Чем же тебе не угодил мой грамотей, княже?

– Твой Микифор, отче, летопись пишет не чернилами, а желчью! – сердито ответил Иван Васильевич и постучал длинным указательным пальцем по толстой книге в кожаном переплете, лежащей на столе, укрытом длинным зеленым сукном. – Послушник твой, отче, млад годами, однако ж осмеливается осуждать некоторые из моих деяний и даже выступает с нравоучениями на страницах летописи, уподобляясь Плутарху и Льву Диакону. Я сказал ему, что не его это телячье дело заниматься разбором всего свершенного мною и тем более лепить из меня эдакого злодея! Этот умник вместо признания своих ошибок и смиренного раскаяния вздумал спорить со мной, доказывая свою правоту. – Иван Васильевич резким движением рубанул воздух ребром ладони. – В общем, владыка, упек я твоего грамотея в темницу за его длинный язык и дерзостный ум. Пусть посидит в сырости да мраке, пораскинет мозгами, в чьей власти он находится и кому служить обязан без излишних размышлений.

Владыка Вассиан обеспокоенно заерзал на стуле с высокой спинкой. В голосе его прозвучало недовольство поступком великого князя:

– Сплеча рубишь, княже. Не сознаешь того, что книжник – это ведь не смерд и не холоп. У грамотного человека на всякое событие свой собственный взгляд имеется, ибо многознание сродни мудрости. А всякий мудрец выше людских пороков, так как истина для него важнее.

– Я не отпираюсь от грехов своих, – проговорил Иван Васильевич, присев на стул напротив архиепископа, – но разве я преступаю Божьи заповеди от безрассудства иль корысти какой. Я же о земле Русской радею, хочу все княжества русские в единый кулак собрать! – Иван Васильевич потряс своим большим кулачищем. – Отец мой проявил слабину и жестоко поплатился за это, недруги ослепили его. Причем это были не татары и не литовцы, а свои же русичи. Исходя из отцовского печального опыта, я просто обязан быть жестоким и скорым на расправу.

– Княже, позволь мне прочитать страницы летописи, написанные рукой Микифора, а после дозволь мне побеседовать с ним, – попросил владыка Вассиан. – Под моим руководством послушник Микифор постигал знания из древних летописей и иноземных книг, а посему отчасти и я виноват в его дерзостном вольнодумстве. Я сумею убедить Микифора не смешивать воедино в летописном труде зло обычное и зло, творимое великим князем во благо Руси.

– Конечно, отец мой, – с неким облегчением в голосе промолвил Иван Васильевич, – я передам тебе Московскую летопись для ознакомления. Ежели слова твои вразумят Микифора, владыка, я позволю ему и дальше вести сей летописный свод. Слог у него замечательный и почерк вельми красивый.

Глава четвертая

Узники

С той поры, как на службу к Ивану Васильевичу поступили фряги, каменщики и архитекторы, во главе со знаменитым Аристотелем Фиораванти, облик Москвы стал существенно меняться. На месте древнего белокаменного Успенского собора, построенного еще при Иване Калите и изрядно обветшавшего, был возведен великолепный пятиглавый храм из тесаного камня, также посвященный Успению Пресвятой Богородицы. Строительство длилось пять лет под руководством Аристотеля Фиораванти, который помимо нового Успенского собора за это же время успел построить двухъярусный каменный дом для себя рядом с великокняжеским дворцом и каменные митрополичьи палаты взамен старых деревянных, сгоревших при пожаре.

При Аристотеле Фиораванти центральные улицы и дворы Москвы начали мостить не деревом, а камнем, который подвозили зимним санным путем из каменоломен близ Звенигорода. При Аристотеле же была выстроена каменная великокняжеская темница, поскольку прежняя бревенчатая тоже сильно пострадала от пожара.