– Рад слышать. Тут болтали кое о чем… Папаша Джонсон ничего не смог опровергнуть или подтвердить. Кстати… Встаньте-ка на минутку. А теперь повернитесь налево, пожалуйста. Меня интересует ваше лицо. Бронсон, теперь я убежден. Я не помню дяди своей жены, но абсолютно уверен, что вы состоите в родстве с моим тестем и его теория безусловно правдоподобна. Это делает нас в известной мере родней. После того как война закончится, быть может, мы сумеем во всем этом разобраться. Но я слыхал, что мои дети зовут вас «дядей Тедом». Это вполне устраивает меня – и вас, кажется, тоже?

– Сэр, я не возражаю. В моем положении иметь семью – дело хорошее.

– Я так и думал. Еще одно (о моих словах вы забудете, сразу как только выйдете отсюда): полагаю, что шевроны ваши потребуются нам в один из самых ближайших дней. Сразу как только вам предоставят отпуск, которого вы не просили. И когда это случится, обойдитесь без всяких историй. Comprenez-vous?[88]

– Mais oui, mon capitaine, certainement[89].

– Хотелось бы быть вместе с вами; папаше Джонсону это понравилось бы. Но рассчитывать я не могу. И пожалуйста, не забудьте: я вам ничего не говорил.

– Капитан, я уже забыл обо всем. – (Папаша решил, что этим оказывает мне честь!) – Благодарю вас, сэр!

– Не стоит. Вы свободны.

Штаб-сержант Теодор Бронсон обнаружил, что Канзас-Сити переменился: повсюду мундиры, плакаты. Со стен на него взирал дядя Сэм: «Ты мне нужен в Армии Соединенных Штатов». Сестра из Красного Креста придерживала раненого человека на носилках, словно дитя; подпись гласила: «Дай». В окне ресторана висела табличка: «Соблюдаем постные дни: ни хлеба, ни мяса, ни сладостей». Во многих окнах виднелись флажки, означающие ушедших на военную службу. На одном из них оказалось пять звезд, на некоторых флажках звезды были золотыми.

Движение сделалось оживленней, чем прежде: трамваи переполнены, многие из пассажиров в форме… Казалось, не только Фанстон, но и все близлежащие лагеря и форты разом переселились в город. Конечно, это было не так, но поезд, в котором Лазарус продремал почти всю вчерашнюю ночь, был так набит военными, что подобная мысль сама родилась в мозгу.

Тот «хаки-экспресс» был таким грязным, словно в нем возили скот, и плелся еле-еле. Он то и дело пропускал грузовые составы, а однажды мимо промчался воинский эшелон. Лазарус прибыл в Канзас-Сити в середине дня. В пути он устал, перепачкался, – а ведь из лагеря вышел чистым и свежим. Но старый потрепанный саквояж был при нем, и, прежде чем посетить семью, так сказать усыновившую его, Лазарус решил исправить положение.

Выйдя на привокзальную площадь, он принялся размахивать пятидолларовой бумажкой, пытаясь привлечь такси. Одна машина остановилась; выяснив, что Лазарусу надо ехать на юг, шоферюга сообщил, что прихватит еще троих пассажиров, которые ехали в ту же сторону. Такси оказалась фордовским ландо, похожим на его собственное, но в гораздо худшем состоянии. Стеклянная перегородка, отделявшая переднее сиденье от заднего и делавшая машину «лимузином», была снята, а складная крыша над задними сиденьями, похоже, задвинулась навсегда. Впрочем, когда в машине уместилось пятеро с багажом на коленях, дополнительная вентиляция оказалась очень кстати.

– Сержант, вы первый, – произнес водитель. – Куда вам?

Лазарус объявил, что ему нужна комната в отеле – где-нибудь на юге, возле 31-й.

– Вы оптимист, сейчас трудно отыскать комнату в городе, но мы попытаемся. Тогда, быть может, сперва забросим этих джентльменов?

Наконец они оказались на углу 31-й улицы. «Временно и постоянно, все комнаты и квартиры с ванной».

– Тут слишком дорого, – сказал шофер, – но если здесь не подойдет, придется ехать в город. Нет, спрячьте деньги, сначала посмотрим, смогут ли вас принять. Вы собираетесь за море?

– Да, так говорят.

– Тогда с вас доллар. Я не беру чаевых с того, кто собирается туда; мой парень уже там. Схожу переговорю с клерком.

Через десять минут Лазарус впервые после 6 апреля 1917 года блаженствовал в ванне. А потом проспал три часа. Когда внутренний будильник разбудил его, он оделся во все чистое и облачился в свой самый лучший мундир (он сам перешивал брюки, чтобы лучше сидели). А потом спустился в гостиную и позвонил «домой».

Трубку взяла Кэролл.

– Ой! – завизжала она. – Мама, это дядя Тед!

Послышался грудной голос Морин Смит:

– Где вы находитесь, сержант Теодор? Брайан-младший хочет привезти вас к нам.

– Передайте ему, пожалуйста, миссис Смит, мою благодарность, но я остановился в отеле на Тридцать первой, неподалеку от остановки, и приеду к вам раньше, чем он успеет добраться сюда, – конечно, если вы будете рады видеть меня.

– Как это – «если мы будем рады»? Что себе позволяет наш новый родственник? Зачем вы остановились в отеле, когда должны были приехать прямо сюда? Брайан, то есть мой муж… капитан, сказал нам, чтобы мы ждали вас, потому что вы должны остановиться в нашем доме. Разве он не говорил вам этого?

– Мэм, я встречался с капитаном только однажды – три недели назад. И, насколько я знаю, ему не известно, что я в отпуске. – Лазарус помолчал и добавил: – Я не хочу стеснять вас.

– Абсолютная ерунда, сержант Теодор. Чтоб я больше не слышала этого! В начале войны мы переделали комнату служанки на первом этаже, где я шила, а вы играли в шахматы с Вудро, в комнату для гостей, чтобы капитан мог привезти с собой на уик-энд собрата-офицера. Неужели я должна буду сказать мужу, что вы отказались ночевать в ней?

(Морин, любовь моя, не подпускай кота так близко к канарейке! Я просто не смогу уснуть; буду лежать и представлять тебя наверху, окруженную детьми… рядом с Дедулей.)

– Мэм, миссис капитан, это очень благородно с вашей стороны. Я буду счастлив жить в вашей мастерской.

– Так-то лучше, сержант. А я уж думала, что маме придется кое-кого отшлепать.

Брайан-младший ждал на автомобильной стоянке у бульвара Бентон. Кэролл и Мэри сидели на заднем сиденье, Джордж, исполняющий обязанности лакея, забрал у Лазаруса саквояж и принял на себя все заботы о нем.

– А дядя Тед такой хорошенький! – пискнула Мэри.

Кэролл поправила ее:

– Симпатичный, Мэри. Солдатам положено быть симпатичными и бодрыми, а не «хорошенькими». Правда, дядя Тед?

Лазарус взял младшую под мышки, поднял, поцеловал в щеку и посадил.