Питейку браги Отвада уговорил точно и теперь глядел на Верну и морщился, ровно от боли.

— Он уверен в том, что спасать нужно именно меня? При том, что сам под мечом ходит?

— Сивый всю жизнь под мечами. Привык уже. А под некоторыми и дважды.

Отвада несколько мгновений непонимающе моргал, будто подарок доставал из мешка, а тот и сам в мешке… а тот и сам в мешке… а когда достал, его аж затрясло.

— Постой, ты сказала под некоторыми дважды?

— Да.

— Ты на что это намекаешь?

— Намекаю? Режу правду-мать в полный голос, глаз не прячу. Под твой судный меч второй раз встаёт. На этот раз уж с концами?

Спросил бы кто, как хмель с человека в одно мгновение слетает, что при этом в горнице делается, как питейщик преображается, Верна рассказала бы подробно: ровно из старой шкуры вытряхнули, да в новую сунули, аж волосы на голове дыбом поднялись; в нутро угля толчёного засыпали, взболтали, да через глаза, точно через окошки, смотреть стали — муть осела, прозрачная голубизна осталась. И выглянул Отвада через новые, трезвые глаза обиженным, будто малец, которого крапивой стегнули по голенькой попке.

— Ты что же думаешь, будто видокам глаза отвели, видели не Сивого? Может быть не он торговые поезда избивал? А Зарянку боярам кто продал? Дед с горы?

Верна зубы так сцепила, аж на скулах заиграло.

— Не обижайся, князь, но будто не в своём ты уме. Ровно заворожён. Одни видоки говорят за Безрода, другие против, но отчего-то веришь тем, кто против.

— Всё глаза решают. И видели в синей рубахе не кого-нибудь, а Сивого, — Отвада отвернулся к окну, с силой стукнул по стене.

— Думай, как хочешь, — Верна упрямо тряхнула головой, — этот разговор завела не я. Меня Сивый послал тебя выручить, вот… исполняю просьбу.

— Что он придумал? — глухо буркнул князь…

А когда Верна договорила… а когда у князя получилось захлопнуть рот и начать дышать, она, не прощаясь, развернулась и пошла к двери, Отвада глотал воздух, глотал но всё же не выдержал и заорал:

— Страна на попечении — это тебе не тряпки перебирать! У меня не один Безрод, у меня вся Боянщина! Я обо всех должен думать! Целая страна в разнос идёт, а всё на этой вот шее висит, — Верна услышала за спиной глухие шлепки, не иначе Отвада по собственному загривку ладонью хлопал. — Брат на брата войной идёт, грызутся, кусаются, заповеди забыли, а ведь один народ!

У самых дверей она остановилась, помедлила и повернулась.

— Ты со мной, как с дурочкой не говори. Я сама дочь князя и худо-бедно ваши княжеские заморочки видела и знаю. Что ты там себе напридумывал — твои дела. Сам разбирайся. Я тебе не подруга и вряд ли когда-нибудь стану, только нет у тебя единого народа и нет больше одной Боянщины для всех. У каждого своя Боянщина. У Сивого — это застава и служение. У пахаря — это глаза в землю и кружение головы вечером от усталости, а у Длинноуса… — она усмехнулась, подняла глаза, — золото в мошне, да вся земля за пазухой. Пошеруди там, за пазухой, может найдёшь Боянщину. А найдёшь, раздай людям, когда не лень.

Дверь хлопнула давным-давно, но Отвада ещё долго таращился в расписные створки, не мог взгляда отвести, ровно на самом деле приворожили.

* * *

— Вот ты где, князь, — в горницу вошли Косоворот, Кукиш и Смекал. — А тут эта рысь промчалась по лестнице, во глазищи! Мало не шипела! Я ещё остановился, на ступеньки глянул — царапины от когтей есть или нет.

— Какая рысь?

— Ну, Безродова жена, — Косоворот сально улыбнулся. — Хотя… ничего такая кошечка. Я с ней покувыркался бы на сеновале.

— Может ещё покувыркаешься, — хихикнул Кукиш и хлопнул здоровяка в плечо. — Вот Сивому башку оттяпаем и можно ехать утешать вдовушку. Они в горе страсть какие горячие!

— Уверены, что оттяпаем? — глухо бросил Отвада.

— А то!

— Вообще-то суд ещё не закончен. Всякое может быть.

Бояре переглянулись.

— Мы чего пришли-то… как раз насчет того, что всякое может случиться. Нет, мы понимаем, если не вовремя, если один хочешь побыть, ты только скажи.

— Один? Вы про что?

Трое переглянулись.

— Так ведь это… несчастье у тебя.

— Какое к мраку несчастье? — Отвада отлепился от стены, пальцы сцепил в кулаки, его мало не перекосило. Зарянка вроде только что заходила, про детей ничего не сказала.

— Ты ещё не знаешь? — Косоворот удивлённо пожал плечами. — Да поезд твой ладейный с золотом из Торжища Великого распотрошили. Только три корабля и уцелело.

— Моряй пока не вернулся, мне не докладывали, — князь едва дырку в Косовороте глазами не прожёг, — Откуда ветер дует?

— Купчишки проезжие рассказали, — ядовито усмехнулся Смекал и долго не отводил взгляда от князя, а Отваду ни с того ни с сего холодом продрало, ровно ледяной водой внезапно окатили.

— Вот тебе наша жизнь, — Косоворот развёл руками, сделал скорбное лицо, со значением прицокнул языком. — Сегодня жив-здоров, на коне скачешь, на ладье по море-окияну ходишь, а завтра хлоп… и нет тебя! Правда ведь, князь?

— Правда, — глухо обронил Отвада, была бы его воля, зубами скрипел бы.

Кто, ну кто сможет узнать об этом до того, как потрёпанные ладьи вернутся к хозяйскому причалу? А потом приходишь, сволочь хитромордая, преданно заглядываешь в глаза и зрачками колешь, ровно ножами, да ещё в ране проворачиваешь, чтобы уж для верности.

— Ага, сегодня ты княжеский воевода, а завтра бац… подсудимец, и на твоей шее затягивается верёвка, — Кукиш едва не ржал, и если было в целом мире нечто, что он хотел скрыть, скоморошья ухмылка точно этим сокровенным не была. Вон, расцвела на морде, ровно одуванчики весной.

— Да, — после молчания хмуро буркнул Отвада и головой кивнул. — Всякое бывает, бывало и воевод на суку вздёргивали.

— А этого хорошо бы вздёрнуть на плёсе, на ветвях того самого дуба.

— Ага, и пусть бы спел напоследок. Как тогда. А что? Ступил на плёс — песню спел! Хорошее обыкновение установится.

Отвада какое-то время переводил взгляд с одного на другого, наконец буркнул:

— Одна у нас Боянщина, одна отчизна, и чего грызлись допрежь? Не понимаю.

Бояре непонимающе переглянулись, Смекал осторожно согласился.

— Ага. Нехорошо как-то вышло.

— Вот как должны быть князь и бояре! — Отвада вдруг горячо вздёрнул руку и сжал пальцы в кулак. — Единое целое! Чтобы не оторвать!

— Твоя правда, — Косоворот зримо расслабился, отпустил скованность в теле, перетоптался.

— Вот чего должны бояться душегубы и предатели! — Отвада показал кулак каждому из троих и каждый из троих согласно кивнул. — Подлецам — верёвку, князю и боярам — единение, и чтобы водой не разлить, огнём не спалить! Поможете?

— Как?

— Время старое забыть, к новому повернуться. По-новому заживём и мне нужна ваша преданность! Мне и Боянщине!

Бояре переглянулись, каждый едва заметно пожал плечами, и Косоворот за всех ответил:

— К новому, говоришь? Старое забыть? Ну, почему бы и нет?

— Как приговор отзвучит, дадите мне слово верности. Присягнёте так, как я скажу.

— После приговора? — переспросил Кукиш и пытливо сощурился, будто проглядеть хотел насквозь, до самого дна потайных мыслей взглядом достать. — Поженим Сивого и верёвку? Меч или топор — больно много чести для душегуба проклятущего!

Отвада смотрел, смотрел на троицу и молча кивнул.

— Не будем ведь ставить телегу впереди лошади? — невинно бросил Смекал.

— Не пойдём ведь в новую жизнь, не очистившись от старой? — поддакнул Кукиш.

— Сначала отступника повесим, потом клятвы, ведь так? — Косоворот уставился на Отваду и улыбнулся.

— Князь, тут ведь как в торговле, товар против денег, — оскалился Кукиш. — Сам торговлишку ведёшь, знаешь, что к чему.

— Сначала приговор, — твёрдо отчеканил Отвада, — потом ваша присяга. Всех бояр, до единого.

— Это дело! — Смекал довольно потёр руки.

— Но до присяги вы поклянётесь принести мне и Боянщине присягу и не избегните её.

Трое переглянулись, и Косоворот на всякий случай уточнил:

— Поклянёмся в том, что поклянёмся?

— Клятва в том, что после суда принесём обет верности князю и всей Боянской стороне?

— То есть мы пообещаем пообещать?

— Да.

Бояре призадумались.

— Помню… так я не само стадо овец купил по весне, а лишь обещание хозяина мне его продать, — Смекал оглядел остальных. — С меня обещание купить, с него — слово продать.

Кукиш и Косоворот согласно закивали, ага, плавали, знаем.

— По рукам?

— Одно мгновение, князь. Отойдём-ка пошепчемся, братья.

Трое отошли в дальний угол