системой", то есть на меркантилизм - систему идей, популярную до сих пор в протекционистских тарифах, промышленной политике и субсидировании предложений, отвергающих торговлю. Медленно - очень медленно, как отмечают Энтони Уотерман, Эмма Ротшильд и Джон Най, - его особое красноречие стало иметь значение.⁷

Смит не стал бы тратить свои силы, если бы считал, что идеи - это всего лишь рефлексы интересов. Ни один писатель, призывающий к лучшей экономической или политической политике, не может без самопротиворечия поддерживать циничную, аморальную теорию материализма, основанного только на благоразумии. Если материалистический экономизм верен, отложите перо. Пусть краткосрочные эгоистические интересы бедных и сильных мира сего перемалывают и перемалывают к лучшему, в стиле Восточной Германии. Давайте смиримся с судьбой. Как замечает Мокир в пользу идеологической составляющей: "Было бы неверно полагать, что идеологии являются простым отражением экономических интересов и что убеждение само по себе не имеет никакого значения. Многие влиятельные интеллектуалы в истории были предателями своего класса, и никто из них не был таким предателем, как великий верующий в исторический материализм Фридрих Энгельс".⁸ Возможно, ошибочно утверждать, что риторики в пользу проверенного торговлей улучшения и принятия прибыли - нового нейронного пути в мозгу, заложенного практикой, - было достаточно для начала процветания и свободы. Но, по крайней мере, такое утверждение не является перформативным самопротиворечием, как это делают журналисты и ученые-убедители, пытающиеся убедить нас в том, что убеждение - это ничто.

Так, например, отбрасывание Гоббсом и Спинозой в XVII веке теистической гипотезы о создании мира не было следствием производственных отношений. С философской точки зрения материалистический предрассудок состоит в том, что сначала происходят реальные интересы и доходы, а затем появляются слова, обозначающие их. Этот предрассудок имеет смысл только в том случае, если имплицитно предполагается референциальная теория языка, т.е. представление о том, что слова - это всего лишь обозначения для уже существующих в мире вещей. Овца должна быть названа по воле Бога "овцой". Но одно из главных открытий гуманитарных наук ХХ века состоит в том, что референциальная теория языка, хотя и полезна для изучения итальянского или африкаанс ("Хлеб - это панэ или брод"), не является полной теорией того, как мы делаем вещи с помощью слов. Со времен Гейне, Соссюра, Витгенштейна (Mark II), Кеннета Берка, Дж. Л. Остина, Мишеля Фуко, Джона Серла и других мы знаем, что язык говорит с нами так же, как мы говорим с ним. Мы конструируем мир с его помощью, или мир конструируется для нас.

Рассмотрим "речевые акты", как их назвал философ Джон Л. Остин, которые определяют нашу личную и национальную историю: "Я женат"; "Я прошу Конгресс объявить, что ... между Соединенными Штатами и Японской империей существует состояние войны". В утверждении, что риторика имеет значение, нет ничего странного, страшного, ненаучного или самопротиворечивого.⁹ Это древний вывод науки о языке, впервые сформулированный в греческой риторике, еврейском Талмуде и санскритской грамматике и заново открытый в ХХ веке после длительного увлечения на Западе платоновским реализмом и комтеевским позитивизмом.

Но многочисленные вульгарные марксисты как левого, так и правого толка утверждают, что интересы и реальность всегда правят. Так, великий американский экономист Джордж Стиглер (1911-1991) в книге "Экономист как проповедник" (1982) утверждал, что "мы живем в мире, который полон ошибочных политик, но они не ошибаются в своих последователях. . . . Индивиды всегда знают свои истинные собственные интересы. . . . Поэтому каждый сектор общества будет требовать услуг от интеллектуалов, отвечающих интересам этого сектора".¹⁰ Эта часть аргументации идентична аргументации Антонио Грамши о роли интеллектуала: "Каждая социальная группа ... органически создает вместе с собой один или несколько слоев интеллектуалов".¹¹ Но итальянский марксист Грамши (1891-1937) был не таким историческим материалистом, как экономист Чикагской школы Стиглер. Грамши верил в роль риторики и партии, как это делал и Ленин, и выступал против "экономизма", который отстаивал Стиглер в старости, - циничной полуправды о том, что интересы всегда победят.

Европейская гражданская война 1914-1989 гг. показала, как вынашиваемые церковниками теории XIX века могут погубить свободу и процветание, а заодно и десятки миллионов людей. Если вы сомневаетесь в том, что идеи имеют значение, подумайте о том, какое значение в этой жалкой истории имели идейные лидеры, когда встречались правильные обстоятельства и правильные идеи. В идеологической литературе новейшей политологии таких лидеров называют "носителями идей", "способными убедить других пересмотреть образ мыслей и действий".¹² Не было Ленина с его пером, не было октября-ноября 1917 года. Нет Ленина с его пером, нет октября/ноября 1917 года, нет Гитлера с его голосом, нет января 1933 года. Идеи, хорошие или плохие, имеют значение.

Буржуазная переоценка, приведшая к суетливому улучшению, была исследованием, по мере ослабления верности рангу, раздробления святой, католической и апостольской церкви и изменения гендерных ролей, того, во что, по мнению людей, они должны были верить в обычной жизни. Изменилось и то, как влиятельные люди (элита, которую выделяют Мокир и Джейкоб) предлагали друг другу обоснованные убеждения об экспорте хлопчатобумажного текстиля, о достоинстве изобретателей или об основах легитимной власти. Говоря метафорой лингвиста Джорджа Лакоффа о метафорах, она изменила ментальные рамки, которые люди использовали, говоря об экономике, проложив, так сказать, новые нейронные пути в их мозгу. Она изменила застой, с которым люди защищали то, что они делали, после 1700 года радикально и к лучшему.

Переоценка была завершена к 1776 году в мозгу элитарных интеллектуалов, таких как Тюрго, Смит, Юм, Франклин и Кант. Более плебейская сентиментальная революция 1770-х годов была одним из аспектов ее распространения, спусканием в буржуазию рассказов о переживаниях, достойных быть записанными, которые раньше были уделом королей и королев. Разделение сфер между буржуазными мужчинами и женщинами было еще одним аспектом распространения Переоценки. К 1848 г. идеализм обычной жизни, хотя и неполный и постоянно подвергавшийся сомнению со стороны более старой риторики короля, дворянства и Бога, стал риторикой времени, в котором мы все еще живем, - буржуазной эпохи.

 

Часть 9. История и экономика были неправильно поняты

 

Глава 56. Изменение идей противоречит многим идеям политической середины, 1890-1980 гг.

Риторические и этические изменения около 1700 г., говорю я, вопреки материалистическим убеждениям многих моих коллег, вызвали современный экономический рост, который в конце концов избавил нас от древней бедности. Как выразилась Джейн Джекобс, этический кодекс коммерции постепенно заменил этический кодекс опеки.¹ Иерархия казалась менее естественной, хотя и получила вторую жизнь около 1890 г. благодаря научному расизму. Современный экономический рост не развратил наши души, вопреки антибуржуазной риторике