На рассвете 12 августа постояльцев отеля «Палас» грубо разбудили. Франц фон Папен, который был в их числе, вспоминал: «Меня вывели на улицу и посадили в грузовик, где, к моему ужасу, я оказался в компании с Герингом, Риббентропом, Розенбергом и их приспешниками. Поскольку нам запретили разговаривать, мы приветствовали друг друга коротким кивком. На Геринге не было его сверкающего мундира, а остальные имели растерянный вид и выглядели неважно. Большинство из них вот уже несколько месяцев носили одну и ту же одежду, а галстуки и шнурки ботинок у них отобрали. […] Нас привезли в аэропорт Люксембурга и под усиленной охраной посадили в два транспортных самолета. […] Полковник Эндрюс замыкал шествие. Нам показалось, что мы полетели на восток, но небо было таким облачным, что лишь только после того, как самолет приземлился […], я узнал город Нюрнберг».

Десять лет назад Нюрнберг стал олицетворением победившего нацизма, теперь же этому городу с богатейшей историей предстояло оказаться местом его окончательного погребения. Удивительный факт: внушительных размеров каменное здание Дворца правосудия и тюрьма при нем стояли нетронутыми среди развалин города. Как и двадцать других руководителей гитлеровской Германии[664], вечером 12 августа 1945 года Герман Геринг оказался в тюремной камере размерами 4 на 2 метра, с очень низким потолком, с железной полевой кроватью, на которой лежал старый матрац и несколько грязных простыней. Справа у двери находились убогий туалет и эмалированный умывальник. В центре камеры стояли шаткие стол и стул. В дальней стене почти под потолком было маленькое зарешеченное окно с плексигласом вместо стекла. Проделанное в двери на высоте человеческого роста окошко размером около 40 квадратных сантиметров давало возможность одновременно освещать камеру ночью, передавать пищу заключенному и следить за ним…

В камере напротив Альберт Шпеер также ознакомился со своим новым пристанищем. Он вспоминал: «Хотя все четыре этажа тюрьмы были заполнены, в ней царила странная тишина, которую лишь изредка нарушало хлопанье тяжелой двери, закрывавшейся после того, как очередного заключенного уводили на допрос. Напротив меня по ту сторону коридора Геринг ходил по камере из угла угол. Я с постоянными интервалами видел, как в окошке мелькала часть его массивного тела». Режим содержания Геринга и других заключенных был, что называется, спартанским: каждый день – длившийся несколько часов допрос, безвкусная военная еда[665], никаких контактов между заключенными, возможность отправить одно письмо в неделю, абсолютный минимум личных вещей, подержанное обмундирование со склада американской армии. И никаких ремней, подтяжек и шнурков, внезапные обыски камеры, два раза в неделю душ[666]и постоянный надзор, который осуществляли суровые солдаты 1-й американской пехотной дивизии.

Двадцать первого августа, поднявшись пешком на три этажа в зал для допросов, Геринг почувствовал нарушения сердечного ритма, вынудившие врача дать ему фенобарбитал и рекомендовать два дня постельного режима. После этого американский военный врач предупредил нового начальника тюрьмы полковника Бертона К. Эндрюса, что Герингу, ввиду опасности рецидива, требуется усиленно питаться и тридцать минут ежедневных гулять на свежем воздухе.

В течение двух последующих месяцев[667]бывший рейхсмаршал смирился с тюремной дисциплиной и беспокоился только о своей семье, от которой не получал писем. Двадцать второго октября он получил копию обвинительного заключения на немецком языке. Этот объемный документ содержал четыре основных пункта обвинения, выдвинутых против руководителей нацистского режима: заговор с целью развязывания агрессивной войны, преступления против мира, военные преступления, преступления против человечности. И все четыре касались Германа Геринга. Когда ему предложили выбрать себе защитника, он вначале подумал о своем бывшем личном адвокате Гансе Франке. Но поскольку бывший генерал-губернатор оккупированных польских территорий сам обвинялся по очень серьезным статьям, Геринг остановил свой выбор на докторе Отто Штамере, бойком и очень ловком семидесятилетнем адвокате из Киля.

Двадцать третьего октября, через три дня после прибытия в Нюрнберг, куда был направлен как тюремный психолог, капитан армии США Густав Гилберт начал встречаться с заключенными. Поскольку был единственным говорившим по-немецки посетителем, не считая священника и врача[668], Гилберт обнаружил, что большинство нацистов почувствовали облегчение, найдя в его лице внимательного собеседника после двух месяцев без общения. Попросив Геринга написать свое мнение о предъявленном ему обвинении на принадлежавшем ему, доктору, экземпляре обвинительного заключения, капитан Гилберт прочел: «Победители будут всегда судьями, а побежденные – обвиняемыми». Эта формула довольно точно характеризовала позицию бывшего рейхсмаршала, и она почти не изменилась за последующие двенадцать месяцев. Первые впечатления Гилберта о поведении и личности Германа Геринга оказались не менее интересными и тоже почти не изменились за это время. Тюремный психолог вспоминал: «Он хотел казаться веселым реалистом, который все поставил на карту и все проиграл, относясь к этому совершенно спокойно. Он полагал, что любое упоминание об его виновности адекватным образом отметалось его циничным отношением к “правосудию победителей”. Он приводил много аргументов в оправдание способов ведения войны, своего мнимого незнания о совершенных зверствах и обвинял союзников. Его чувство юмора всегда было направлено на то, чтобы создать впечатление о том, что человек с таким добрым нравом не мог осознанно вершить зло. Но ему не удавалось скрыть свой патологический эгоцентризм и свое неумение воспринимать что-то другое, кроме лести и восхваления его качеств вождя. При этом он открыто выражал свое презрение к другим нацистским руководителям».

Этот «диагноз» подтвердился 29 октября, когда Геринг узнал о том, что Роберт Лей, глава Трудового фронта, повесился в своей камере. «Это хорошо, что он мертв, – заявил он в разговоре с Гилбертом. – Я очень боялся за его поведение на суде. Лей всегда был таким рассеянным[669]и выступал с какими-то фантастическими, напыщенными, выспренними речами. […] В общем, я не очень удивлен. В нормальных условиях он спился бы до смерти». После чего столь же нелицеприятно отозвался о Риббентропе, Дёнице, Шахте, Шпеере, Штрейхере и фон Папене. Но в конце октября, узнав, что Эмма арестована[670], этот циничный болтун сразу сник. «Ведь когда согласился сдаться, я просил только об одном – чтобы мою семью защитили и отнеслись к ней должным образом», – пожаловался он майору Келли. Во всяком случае, после этого он тайно сообщил другим заключенным: «Они действуют как гестапо – мстят семьям».