того оно» дышало непримиримой злобой, враждой и ненавистью, доходившей до какого-то зверски кровожадного чувства, производившего прямо отталкивающее впечатление.

– Что это значит? – спросил тут же Норбер Моони. – Неужели вам кажется странным желание выказать некоторую гуманность по отношению к людям, действительно, не заслуживающим ни малейшего уважения, но все же несчастным?!.

– Несчастным!.. Вы говорите, несчастным?! Вы называете несчастными этих мерзавцев, этих негодяев, этих извергов! – буквально зарычал Каддур, не будучи более в силах сдерживать бушевавшие в нем страсти. – Вы называете их несчастными, потому что они находятся под арестом в своей же квартире, окруженные всеми удобствами, где их кормят, как царей, где они занимаются самыми приятными и нетрудными работами, полируют, чистят, смазывают!.. И этого всего еще мало для них!., им еще нужны развлечения! Зрелища!.. А будь только моя воля, я дал бы им таких зрелищ, что у них волосы стали бы дыбом на голове! Я дал бы им и помещение, и лакомые блюда, и ежедневные прогулки по большой круговой дороге!.. Да! под ударами хлыста!.. Да, раскаленное железо на язык вместо прекрасных английских бисквитов! Да, бочку с кипящей смолой – вместо помещения!.. Да!

– Каддур! как можете вы говорить такие вещи в присутствии мадемуазель Керсэн? как можете даже в мыслях иметь подобные отвратительные вещи? Неужели же вы стали совсем чужды всякому человеческому чувству?… Неужели вы хотите нас заставить думать, что вы какой-то дикий австралиец, какой-то папуас, а не француз, как вы уверяли нас! – укоризненно проговорил астроном.

– О, господин Моони, если бы эти негодяи заставили вас выстрадать хоть десятую долю, хоть сотую того, что выстрадал из-за них я, то вряд ли бы вам пришла мысль доставлять им какие-либо развлечения!..

– О, я не спорю! Вероятно, мне в таком случае не пришло бы ничего подобного в голову, но это еще не достаточная причина, чтобы вы не могли допустить подобной мысли и ни в ком другом, ни во мне, ни в мадемуазель Керсэн. Помните одно, что справедливость отнюдь не есть и не должна быть мщением! Ее задача только воспрепятствовать и помешать, в пределах возможного, злодею делать зло и вредить другим, но отнюдь не присваивать себе права причинять виновному напрасные, бесполезные страдания. Эти отвратительные кары, о которых вы сейчас говорили, приличны разве только какому-нибудь дикарю-людоеду, но человек, вкусивший плодов цивилизации, человек образованный, ученый, как вы, должен встать выше этих зверских, кровожадных инстинктов и понять, что одна из важнейших его обязанностей заключается в том, чтобы не подражать зверским приемам тех, кто сделал ему больше всего вреда!

– Да, но в таком случае вся выгода останется на стороне негодяев, а пострадавший будет в роли дурака! – воскликнул Каддур.

– Нет, почему же? Потому только, что негодяи, причинившие зло, но уже лишенные возможности вредить впредь и, следовательно, безвредные в настоящее время, не выстрадают всего того, что они некогда заставили выстрадать вас?… А что за польза будет вам от того, что и они будут, в свою очередь, страдать и мучиться? Разве этим путем можно изгладить то, что было сделано?… Допустим, например, что мы имели бы возможность заковать Игнатия Фогеля и Питера Грифинса в железные тиски на пятнадцать лет; разве от этого вы менее бы пострадали от вашей пытки или она сделалась бы нечувствительной для вас?

– Нет, но я был бы доволен, сознавая, что они испытывают на себе все, что испытал я!

– Ну, не говорите! Поверьте, вы были бы гораздо счастливее, если бы могли решиться от души простить их.

– О! это уже совершенно невозможно!

– Пусть так! это уже ваше дело. А мое дело – воспрепятствовать всеми зависящими от меня мерами, чтобы пленные, которым я гарантировал своим словом полную безопасность, не подвергались никаким бесполезным строгостям. Вот почему я еще раз усиленно прощу вас оставить их в покое до тех пор, пока они находятся под моей кровлей!

В этот момент Виржиль собирался привести по круговой дороге на эспланаду трех заключенных. Относительно того, что они попытаются сбежать, нечего было опасаться, так как они не могли существовать без воздуха, а запас кислорода в их резервуарах был рассчитан только на время их прогулки. В силу этого им была предоставлена полная свобода.

Однако опасаясь, чтобы вид этих господ не довел до последних пределов бешенства бедного Каддура, Норбер Моони поспешил отправить его в химическую лабораторию, чтобы проявить только что отснятые им фотографические пленки. В продолжение целых двух часов заключенным было разрешено любоваться дивной картиной солнечного затмения, и только когда это затмение стало подходить к концу, Норбер Моони отдал распоряжение увести пленных обратно в их помещение. Когда они были уведены, молодой ученый послал позвать Каддура, чтобы и он, вместе с остальными, мог наблюдать последнюю фазу этого явления, которая во всех отношениях была достойна первой фазы или, вернее, ни в чем не уступала ей.

Вернувшись в свою комнату, Норбер Моони, воспользовавшись случаем, призвал к себе Виржиля и стал подробно расспрашивать его о том, как себя держат вверенные ему пленные. Из слов Виржиля он узнал, что эти люди вообще весьма покорны, во всем соблюдают по отношению к своему тюремщику полное повиновение и даже выражают большую признательность за все те заботы и попечения о них и за все маленькие снисхождения, какие им оказывают в их положении; но что при этом они чрезвычайно ленивы и нерадивы в работе и за всякое дело, даже и самое пустячное, принимаются крайне неохотно. Кроме того, в них замечается удивительное недоверие и подозрительность ко всякому новому делу или распоряжению и, главным образом, к ожидающей их участи.

– Я не могу выбить у них из головы нелепой мысли, что будто бы вы, господин Моони, имеете намерение оставить их здесь, когда все мы отправимся в обратный путь, чтобы вернуться на Землю! – говорил Виржиль с искренним прискорбием. – Напрасно я стараюсь всеми средствами убедить их в вашей добросовестности и вашем добром намерении по отношению ко всем, не исключая и их, и всеми силами уверяю их, что вы никогда не питали такого злостного намерения, – они сохраняют все то же подозрение или, вернее, вполне определенное мнение и убеждение. Они, как видно, судят о вас по себе, и потому им кажется вполне естественным, чтобы вы поступили с ними, как сами они не задумались бы поступить с вами, будь вы на их месте, а они – на вашем.

– Чтобы окончательно убедить их, – заметил шутливо Норбер Моони, – ты можешь сказать им, Виржиль, что я отнюдь не намерен