Не дожидаясь ответа, Иетс пошел звонить Девитту. Вернувшись, он сказал:

— Старик у себя в номере и еще не спит. Бессонница, видно. Просил захватить бутылку чего-нибудь.

Они велели подать себе бутылку коньяку и все вместе отправились наверх. Девитт в измятом синем халате сидел на единственном стуле, имевшемся в этой неприглядной комнате. Глаза его были красны, рубашка расстегнута на груди. Он пригласил гостей сесть на кровать.

Потолок и стены номера треснули при бомбежке; трещины замазали, но не закрасили, и пятна мокрой штукатурки выглядели точно лишаи на теле. В окно, наполовину забитое досками, проникала ночная сырость.

— Очень полезно для моего ревматизма, — пошутил Девитт. — Что ж, выпьем?

У Троя кружилась голова. Он прислонился к спинке кровати и решил молчать, из опасения, как бы отяжелевший язык не подвел его. Карен успела прийти в воинственное настроение; один Иетс был трезв как стеклышко.

Иетс изложил полковнику все обстоятельства. Девитт слушал молча, время от времени потягивая коньяк и причмокивая губами.

Он видел, с каким напряженным ожиданием смотрят на него и девушка, и оба офицера. Он выслушал Иетса до конца и сказал:

— Боюсь, что я тут ничем не могу помочь.

— Вы можете поговорить с генералом! — сказала Карен с неожиданной для самой себя резкостью.

— О чем, мисс Уоллес? У нас нет распоряжения выселять вдов промышленников из их домов, забота о бывших заключенных концлагерей — дело немецкой гражданской администрации. Тем более, что люди, о которых идет речь, — немецкие граждане.

— Сэр! — сказал Иетс. — У нас есть своя миссия. Когда мы уйдем отсюда, мы должны знать, что в этой стране больше нет места тем мерзавцам, которые спровоцировали войну, что у них вырваны когти и зубы. Это должна быть совсем новая страна.

— Чья это миссия? — спросил Девитт. — Генерала Фарриша?

Наступило молчание. Трой совсем было свесил голову на грудь, но вдруг испуганно встрепенулся, почувствовав, что засыпает. Карен подошла к умывальнику, налила стакан воды и сунула в руку Трою.

— Не пейте! — сказал Девитт. — Говорят, эта вода загажена. Канализационные трубы Уиллоуби слишком тесно переплетаются с водопроводными.

— Что ж, — заметила Карен, — значит, вы в курсе дела?

Девитт встал и прошелся по комнате, шаркая ночными туфлями. Потом он остановился перед Карен:

— Вы говорите — в курсе дела? На войне мне приходилось сталкиваться с тысячами людей, и многие из них, каждый в отдельности, оказывались честными, неглупыми, способными к взаимному пониманию. Ведь мы даже выиграли войну. Теперь мы в какой-то мере ответственны за положение в этой побежденной стране — согласен. Но оказывается, что нам не под силу даже позаботиться о людях, терпевших голод и пытки за то самое, во имя чего мы якобы пошли в бой. Или, может быть, это не то же самое, может быть, это что-то другое. Не знаю. Чем дольше нахожусь в Германии, тем мне все кажется непонятней.

Из троих людей, к которым он обращался, только один Иетс понимал, как ему трудно. Нельзя его торопить. Он еще не готов. Но Карен, больше всего думая о завтрашнем дне Троя, продолжала настаивать.

Девитт устало сказал:

— Подскажите вы мне! В чем тут дело, почему именно с поместьем Ринтелен возникает такая сложность? Мы без труда занимаем любое понадобившееся нам здание; подпись на клочке бумажки — вот все, что для этого требуется. И потом, я знаю Уиллоуби! Он всегда щедр на одолжения своим подчиненным, если это ему ничего не стоит. Казалось бы, он сам должен сказать Трою: «Хотите поместье Ринтелен? Пожалуйста! Берите, устраивайтесь!» Но он этого не говорит. Почему?

Это был основной вопрос. И Иетс видел, что Девитт чистосердечно ждет ответа, но ни он, ни Карен не могли этого ответа дать.

Абрамеску ввел к Иетсу в его закуток Келлермана и профессора Зекендорфа. Он тщательно избегал соприкасаться с ними, особенно с Келлерманом, который по-прежнему был одет в полосатые лагерные отрепья.

— Я вам не нужен, лейтенант? — спросил он и, услышав от Иетса «нет», спешно покинул это скопище микробов.

Иетс отложил в сторону гранки указов союзного командования, которые он правил, встал и сердечно пожал руки обоим посетителям:

— Дайте-ка на вас взглянуть, профессор! Да, не мешало бы вам еще немножко обрасти мясом — видно, в больнице вас не перекармливали. Садитесь, пожалуйста. Не стесняйтесь.

Профессор осторожно присел, словно боясь попортить старенькую пиджачную пару, которую ему дал доктор Гросс. Келлерман остался стоять.

Иетс отмечал про себя, как висит костюм на изможденном теле старика, как заострились черты лица Келлермана.

— Давно выписались, профессор? — спросил он, стараясь говорить непринужденно-весело. — Нашли себе квартиру? Или Келлерман желает, чтобы вы тоже жили в «Преисподней»?…

— Мы еще не решили, — с легким оттенком сарказма сказал Келлерман. — Профессор выписался только сегодня. Я взял его из больницы. Прямо оттуда мы пришли к вам.

— И хорошо сделали! — Иетс знал, что рано или поздно Келлерман придет. Великодушное побуждение заставило его отказаться от помощи тогда, в «Преисподней»; но Креммен подполковника Уиллоуби — неблагодарная почва для великодушных побуждений. — Вам бы давно уже надо прийти, господин Келлерман.

Профессор стал откашливаться.

Иетс пришел ему на помощь:

— Ничего, профессор Зекендорф, я думаю, что смогу быть вам полезен. Самое главное — это то, что вы поправились. Как говорили ваши друзья римляне: Mens sana in corpore sano![21]Здоровый дух! Воля к жизни!

— И инсулин, — вставил Зекендорф.

— Инсулин — да, конечно, инсулин вам нужен. Я поговорю с нашими врачами. Но о прочем не беспокойтесь. Здесь, наверно, найдутся люди, которые не забыли вашей академической репутации. Мы найдем вам какую-нибудь научно-исследовательскую работу или педагогическую, а может быть, вы захотите написать что-нибудь для моей кремменской газетенки? Что же касается жилья, то, когда вы пойдете искать квартиру, я пошлю с вами своего капрала. Это облегчит дело… — Иетс обернулся к Келлерману и сказал ему с ударением: — Если вы хотите работать, это мы тоже сможем устроить…

— Мы пришли сделать вам одно заявление, — сказал Келлерман.

Иетс сразу осел. Не в его силах было изменить то положение, которое вынуждало бывших узников лагеря «Паула» приходить к нему в качестве просителей, но ему хотелось как-то подбодрить этих двух людей. А они, оказывается, тоже пришли с заявлением! Заявления, разоблачения, доносы сыпались на него с утра до вечера, как и на любого американца, связанного с военной администрацией.

— Что ж, выслушивать заявления — одна из моих обязанностей, — сказал он, не пытаясь скрыть свое разочарование.