О будущем они не говорят никогда.

Они и о настоящем не говорят. Какого черта они тут делают, кто они такие, кто они друг для друга. Они не занимаются любовью и даже не целуются. Им хорошо вместе, и ни один не задумывается, надолго ли, и не пытается как-то обозначить свои чувства. Нора знает одно: Кэллан — второй человек в ее жизни, который думает не только о том, как бы трахнуть ее, и, может быть, первый, которого она сама действительно хочет. А Кэллан уверен: он рядом с ней и этого для него достаточно.

Достаточно, чтобы жить.

Скэки едет по шоссе Санрайз, когда замечает захудалую ферму, похожую на стоянку для машин-развалюх. Любопытно, думает Скэки и сворачивает туда.

К нему подваливает типичная деревенщина в замызганной бейсболке:

— Помочь?

— Может быть, — отвечает Скэки.— Продаешь свои развалюхи?

— Люблю копаться в них, вот и все, — бурчит Бад.

Но Скэки отмечает, что в глазах мужика мелькнула тревога, и действует по наитию:

— Это ведь ты продал недавно тачку, у которой снаружи не открывается пассажирская дверца?

Мужик лупает глазами в точности как олухи в телерекламе «Друзья парапсихологии», типа «Как же это ты узнал?».

— Ты кто? — спрашивает Бад.

— Сколько он там тебе отстегнул, чтоб ты держал рот на замке? — напирает Скэки. — Я тот парень, который заплатит тебе больше, чтоб ты его отпер. Вариант: я конфискую твой дом, твою землю, все твои машины и фото с автографом Ричарда Петти, а потом запихну тебя в тюрьму и выпущу только, когда «Чарджерс» выиграют Супербоул[157], то есть, сам понимаешь, никогда!

Он вынимает пачку денег и начинает отсчитывать купюры:

— Скажи, когда остановиться.

— Ты коп?

— И еще несколько. — Скэки продолжает это увлекательное занятие. — Хватит?

Уже тысяча пятьсот долларов.

— Почти.

— А, ты у нас такой хитренький деревенский жучок, да? — говорит Скэки. — Решил ободрать городского задавалу-идиота. Тысяча шестьсот, этого вполне хватит на пряники, приятель, а кнута, надеюсь, тебе неохота.

— «Гранд» восемьдесят пятого года выпуска, — бормочет Бад, запихивая деньги в карман. — Желтовато-зеленый.

— Номер?

— Четыре АДМ ноль сорок пять.

Скэки кивает:

— Я скажу тебе то же, что сказал тот парень: если кто станет спрашивать, меня тут не было. Ты меня не видел. А разница такая: продашь меня покупателю повыгоднее... — Скэки вынимает револьвер 38-го калибра, — вернусь, засуну его тебе в задницу и стану жать на курок, пока не расстреляю всю обойму. Мы поняли друг друга?

— Да.

— Ну и отлично. — Скэки убирает револьвер.

И, забравшись в свою машину, уезжает.

Кэллан с Норой заходят в церковь.

Они, как обычно, поехали на дневную прогулку, свернули с шоссе 79 у заповедника Кьюмиэй к старой миссии Санта Изабель. Это маленькая церквушка, чуть побольше часовни, построенная в классическом миссионерском калифорнийском стиле.

— Хочешь зайти? — спрашивает Кэллан.

— Да, хотелось бы.

Рядом с церковью стоит небольшая абстрактная статуя, на ней табличка — «Ангел потерянных колоколов», а на доске рядом запечатлена история о том, как колокола миссии в двадцатых годах были украдены, но прихожане по-прежнему молятся за их благополучное возвращение, желая, чтобы церковь вновь обрела свой голос.

Стащили церковные колокола? — спрашивает себя Кэллан. Очень даже типично. Люди крадут все, что под руку попадет.

Они заходят в церковь. Беленые стены из саманного кирпича резко контрастируют с темными деревянными, вручную сработанными балками, поддерживающими сводчатый потолок. Нижняя часть стен обшита недорогими сосновыми панелями, совсем тут неуместными, над ними витражи с изображениями святых и остановок Христа на Крестном пути. Дубовые скамьи кажутся новыми. Цветисто, в мексиканском стиле разукрашен алтарь с яркими статуями Девы Марии и святых.

Нору охватывает сладко-горькое чувство: в церковь она не заходила со дня похорон Хуана, и церковь напоминает ей о нем.

Они стоят перед алтарем вместе. Нора говорит:

— Я хочу поставить свечу.

Кэллан идет с ней, и они вместе преклоняют колени. За свечой стоит статуя Младенца Иисуса, а позади нее — картина, изображающая красивую молодую кьюмиэйскую женщину, благоговейно поднявшую глаза к небесам.

Нора зажигает свечу, и, склонив голову, молча молится.

Шон стоит на коленях в ожидании, пока она закончит, и разглядывает фреску во всю стену справа, позади алтаря. Это очень реалистичное изображение Христа на кресте и двух распятых вместе с ним преступников.

Молится Нора долго.

Когда наконец они вышли на улицу, она говорит:

— Теперь мне лучше.

Нора рассказывает ему про Хуана Параду. О своей дружбе с ним, про то, что она любила его. И как убийство Парады привело ее к предательству Адана.

— Я ненавижу Адана, — заключает она. — И хочу видеть, как он горит в аду.

Кэллан молчит.

Когда они сидят в машине, минут, может, уже десять, Нора говорит:

— Шон, я должна вернуться.

— Почему?

— Дать показания против Адана. Он убил Хуана.

Кэллан понимает. Ему это совсем не нравится, но он понимает.

Однако он пытается отговорить ее:

— Скэки и другие... Не думаю, что им нужны твои показания. Думаю, они хотят убить тебя.

— Шон, я должна вернуться.

Он кивает:

— Я отвезу тебя к Келлеру.

— Завтра?

— Да, завтра.

В ту ночь они лежат в постели в темноте, слушая цвирканье цикад на улице и дыхание друг друга. Вдалеке стая койотов заводит какофонию воя и скулежа. Потом снова наступает тишина.

— Я был там, — произносит вдруг Кэллан.

— Где?

— Когда они убивали Параду. Участвовал в перестрелке.

Кэллан чувствует, как напряглось ее тело. У Норы перехватило дыхание. Потом она спрашивает:

— Во имя Бога, почему?

Проходит не меньше десяти минут, пока он не нарушает тишину.

Кэллан начинает издалека: с того, как в семнадцать лет застрелил в пабе Лиффи Эдди Фрила. Он говорит и говорит, тихонько бормоча в теплоту ее шеи, рассказывает ей про людей, которых он убил. Про убийства в Нью-Йорке, Колумбии, Перу, Гондурасе, Сальвадоре, Мексике. Дойдя до того дня в аэропорту Гвадалахары, Кэллан говорит: