…На голове у Доку Ваховича была мерлушковая папаха, стоившая не меньше Версаче.

— А это откуда вы взяли? Он забыл срезать ценник? — поддел обиженный писодей.

— Нет. Нас с Федей одно время крышевали чеченцы, и в горных шапках я разбираюсь. Не сбивайте меня, пожалуйста!

Джигит выслушал задание начальника с таким лицом, какое бывает у человека, если ему в рот попало что-то несвежее, но сразу выплюнуть неприлично. Кабинет у него оказался совсем небольшой, но зато стены были увешены кинжалами в черненых узорных ножнах, круглыми щитами, кремневыми ружьями, чеканкой с кудрявыми сурами и пистолетами времен имама Шамиля, а также фотографиями родовой башни, напоминающей огромную печную трубу с бойницами. Доку Вахович по-русски говорил совсем плохо и потому больше слушал, перебив Наталью Павловну гортанным вопросом лишь однажды:

— Брат ест?

— Что?

— Брата имеешь?

— Нет.

— Жал. У нас брат за сестру плохого мужа чык — и всо… — Он кивнул на кинжалы, потом нажал кнопку и позвал: — Коста, зайды…

Наталья Павловна ожидала увидеть еще одного отпрыска разноплеменной советской империи, рухнувшей двадцать лет назад под тяжестью собственного великодушия. Однако вошедший был круглолиц, курнос, светловолос и произнес, прикрыв дверь, без малейшего акцента:

— Добрый день!

При этом он застенчиво озирался и был похож на ботаника, который, собирая кавказский гербарий, забрел в немирный аул.

— Коста, займыс! — поморщившись, приказал Доку Вахович.

«Коста» покорно кивнул и, тихо отрекомендовавшись Константином Ивановичем, отвел истицу в большую комнату, заставленную множеством столов, за которыми сидели, листая пухлые дела или уставившись в мониторы, сотрудники прокуратуры. Константин Иванович был, вероятно, небольшим, однако начальником: его стол разместился в углу, близ окна, отгороженный канцелярским шкафом. Примерно так же в годы скученного советского быта создавали брачные условия молодоженам. Над столом висела журнальная вырезка — портрет генерала Ермолова. Гроза Кавказа, по-наполеоновски засунув руку за отворот мундира, смотрел, выпучив глаза и топорща усы.

— Это хорошо, что вы на самого Скурятина вышли! Иначе… Ну, вы меня понимаете! — прошелестел «Коста», указав глазами вверх. — Теперь главное — правильно заявление составить и все остальное…

— Вот почему, мой рыцарь, я не могла приехать к вам раньше, — объяснила Наталья Павловна. — Вы не сердитесь?

— Нет… — уклончиво ответил рыцарь.

Она вдруг остановилась и, укрыв Кокотова одеялом, словно большая летучая мышь крылами, подарила ему протяжный коньячный поцелуй. Автор «Жадной нежности», воодушевившись, осмелился погладить то место, где талия становится бедрами, однако увлекся и вскоре достиг края короткой плиссированной юбочки, едва закрывавшей тылы Натальи Павловны, мягкие и упругие, как взбитые подушки.

— Ах, какие же у вас нахальные руки! — с игривым возмущением повторила Обоярова, прерывисто дыша. — Не торопитесь! Знаете, в чем главная разница между мужчиной и женщиной?

— В чем?

— Мужчина всякий раз старается начать с того места, где остановился в прошлый раз. Большинство браков именно от этого и гибнут…

— А женщина?

— О, женщина хочет, чтобы мужчина каждый раз проходил весь путь — от робкой, почти школьной надежды до святого бесстыдства любви!

Кокотов понял: нужно немедленно сказать в ответ что-нибудь умное.

— Мужчина берет, чтобы дать. Женщина дает, чтобы взять…

— Роскошная мысль! Ваша?

— Прочел, кажется, у Сен-Жон Перса, — скромно соврал писодей.

— А вы хотели бы умереть в минуту любви?

— Я? — удивленно переспросил он, вспомнив страшный сон про «коитус леталис».

— Вы, вы!

— С вами — да! — крякнул Андрей Львович с той дурной гусаристостью, после которой принято об пол бить хрусталь.

— Какой же вы интересный человек! — шепнула она, сняла руки писателя со своих ягодиц и неприступно закуталась в одеяло. — Ну, идемте, идемте! Посмотрите лучше, какая ночь!

Ночь и вправду была хороша! Через сонный пруд тянулся золотой искрящийся брод. Полная луна отчетливо сияла всеми своими отдаленными рельефами, как новенькая юбилейная медаль. В черном небе таинственно дрожала звездная россыпь.

— А вы знаете, что в этом пруду утопилась любовница Куровского?

— Что вы говорите?!

— Да, вообразите! После того как Кознер расстрелял несчастного штабс-капитана, она в отчаянии бросилась в воду. Но Кознер, впрочем, тоже плохо закончил…

— Неужели?

— Да-да! Он был, конечно, троцкистом, и его сослали в «Ипокренино» после разгрома оппозиции, но он разоружился перед партией, и тогда его забросили по линии Коминтерна во Францию. И вот однажды, возвращаясь пьяным из ресторана на таксомоторе, он для обольщения рассказал юной французской коммунисточке про то, как в Киеве охотился с маузером на голых гимназисток. Шофером оказался бывший деникинский офицер, что неудивительно: в ту пору в Париже каждый второй таксист был из наших дворян. Офицер остановил машину, выволок Кознера на мостовую и прикончил ударом гаечного ключа, после чего записался в Иностранный легион и скрылся в Африке. Впрочем, уже в перестройку в «Огоньке» писали, будто убил его не эмигрант, а кадровый ликвидатор из НКВД, подчищавший тяжелое троцкистско-зиновьевское наследие…

— Откуда вы все знаете? — удивился Кокотов.

— Мне Аркадий Петрович рассказывал.

— А он откуда?

— Вероятно, из торсионных полей.

— По-моему, Огуревич к вам неравнодушен!

— Ко мне, запомните, многие неравнодушны, но только вы, Андрюша, — герой моих первых эротических фантазий!

Возле колонны они еще раз поцеловались, и писодей, вновь осмелев, спросил, задыхаясь:

— Почему, почему вы больше не говорите, что у меня нахальные руки?

— Потому что они теперь не нахальные!

— А какие же?

— Опасные!

— Пойдемте ко мне, у меня осталась еще бутылка бордо! — властно позвал, ободрившись, автор «Сердца порока».

— Нет-нет! — Обоярова покачала головой и поморщилась. — Лучше вы — ко мне, я же обещала угостить вас гаражным вином. Минут через пятнадцать, хорошо? Спасибо за одеяло! И наш трубач тоже будет с нами, как тогда. Понимаете? — Она показала ему фаянсовую фигурку, зажатую в кулачке.

— Да, понимаю… — шепнул писатель, охрипнув от надежды.

Вбежав в номер, Андрей Львович покрыл одеяло поцелуями, такими страстными, что на губах остались липкие катышки старой затхлой байки. Потом, чтобы окончательно отделаться от «странного запаха», удивившего Обоярову, он принял душ, выдавив на себя остатки шампуня. Затем, рискуя остаться без эмали, почистил зубы, в особенности незалеченное кариесное дупло. Меняя на всякий случай белье и мельком, словно со стороны, оценивая свои сокровенности, писодей подумал, что «удовольствие» происходит из сложения слов «уд» и «воля». Однако углубляться в щекотливую этимологию было некогда: свежевымытое тело полнилось гулом вожделения.