В декабре того года Урсула фон Кардорфф заперлась в туалете квартиры подруги и прочитала имевшийся у нее экземпляр Journal de Genève, где подробно рассказывалось об умерщвлении газом тысяч женщин и детей в Освенциме-Биркенау. Статья основывалась на показаниях двух сбежавших из лагеря в апреле словацких узников. Хотя Кардорфф уже знала о массовых убийствах евреев как о неподлежавшем сомнению факте и сама помогала евреям прятаться в Берлине, столь вопиющие детали казались ей чрезмерными. «Разве можно поверить в столь отвратительные истории? – спрашивала она себя на страницах дневника. – Такое просто не может быть правдой. Да, самые безжалостные фанатики не могут быть такими зверьми»[994].

Для многих отказ верить становился первым шагом к признанию совершенных преступлений. Новости о лагерях смерти, в которых жертвы массово уничтожались электрическим током или подвергались умерщвлению газом, не развеялись и не забылись по мере течения 1944 г., а продолжали распространяться по территории рейха. Союзники слышали подобные вещи от немецких военнопленных в Италии. Любопытство подталкивало людей нарушать табу на молчание о творившемся на засекреченных объектах. Говорили о горах трупов, наверняка не понимая даже, что те образовывались вследствие попыток жертв из последних сил в темноте добраться до остатков кислорода у потолка газовых камер. Пусть верные подробности и интерпретировались порой ошибочно, разговоры позволяют проследить, сколь упорно – и не без воображения – люди старались сложить обрывки данных в связную картину. Легенды о массовом поражении электрическим током, точно помеченные банкноты, создают видение того, насколько широко циркулировали, хотя и фрагментарные, слухи о лагерях смерти[995].

По мере того как немцы продолжали увязывать союзнические бомбежки с убийствами евреев, они подавали себя в качестве жертв, видя в том и другом корень всех бед. В суровом климате полицейских мер после неудачного покушения на Гитлера немцам, казалось бы, следовало проявлять особую осмотрительность. Урсула фон Кардорфф, симпатизировавшая заговорщикам, безусловно, опасалась ареста и очень следила за своими высказываниями на публике. Но, как показывают рапорты из Штутгарта и Берлина, тем, кто не знал и ни в коем случае не поддерживал заговорщиков, ничто не мешало открыто обсуждать убийство евреев. Побуждал ли людей к этому экзистенциальный страх? Или они просто вступали в публичные споры, спровоцированные сюжетами из СМИ, которые ставили в один ряд «еврейский террор» и массовые казни? Во всяком случае, такой социальный ответ ясно свидетельствует об одном: народ не превратился или по меньшей мере пока не превратился в «атомизированное» общество, вынужденное продолжать войну только в силу диктаторского террора. Многие немцы чувствовали себя чуть ли не обязанными озвучивать свои мнения и – сколько бы они ни критиковали режим – считали свою лояльность вне подозрений.

Некоторые полагали, будто руководство нуждается в их советах. В ноябре и декабре 1944 г. доброжелатели из числа граждан писали в Министерство пропаганды и вносили предложения, даже прикладывали наброски текстов листовок для разбрасывания над расположениями союзнических армий. «Англичане, американцы, русские, услышьте наш голос, – так начинался проект директора инженерного института в Кайзерслаутерне. – Не надо больше жертвовать жизнями ради еврейских кровопийц, которые загоняют вас в людскую молотилку, чтобы наслаждаться своей властью над миром».

Текст привлек внимание кого-то в Министерстве пропаганды, заставив подчеркнуть ключевые моменты. Проект заканчивался адаптированным к ситуации самым знаменитым лозунгом Маркса «Европейцы всех стран, соединяйтесь!». Вместо коллективных репрессий, предлагавшихся в мае и в начале июня 1944 г., теперь корреспонденты Геббельса свято верили в необходимость убедить британских и американских «рабочих и солдат», что их одурачили, заставив сражаться против своего естественного союзника, Германии. Один пожилой врач из Гамбурга с грустью заявлял, что существовала большая сложность, ведь англичане «не очень остры умом», а потому в любых листовках к ним следует обращаться «как к тем, до кого долго доходит»; но даже тогда велик шанс провала, ибо: «Мы, немцы, привыкли говорить с образованными нациями… Англоязычные народы до такого уровня не дотягивают»[996].

По всему рейху сотрудники, занятые в отслеживании настроений народа для СД, Министерства пропаганды, партийной канцелярии и председателей областных судов, составляли отчеты и рисовали диаграммы, отражавшие баланс мнений все более и более обескураженных «соотечественников». Одни – как СД в Штутгарте – демонстрировали особенно прочный пессимизм, фиксируя значительную критику в адрес режима; другие – например их коллеги во Фрайбурге, – напротив, излучали ничем не оправданный оптимизм. В сентябре в вермахте убедили Геббельса позволить им расширить собственную пропаганду – дать возможность отслеживать и попытаться подхлестнуть общественное мнение в должном русле. Готовность Геббельса стерпеть такое вторжение на его поле деятельности служит признанием того, что, несмотря на июльский заговор, вермахт в народе по-прежнему ценили выше, чем партию. Военные события продолжали поддерживать боевой дух граждан. На западе после отступления из Франции он восстанавливался медленно и неуверенно. Там, где в начале сентября люди открыто заявляли, что все пропало, через три недели они по-прежнему не слушали новостей, но, засучив рукава, «послушно делали свое дело».

15 декабря Ирен Гукинг вновь рассказывала Эрнсту о бомбежках Гисена. Все спрятавшиеся в подвале здания муниципалитета погибли. Как слышала Ирен, во время налета смерть нашли 2500 человек, а еще 30 000 остались без крова. Дом, где они жили, пострадал не так сильно, как она раньше думала, но там никто не жил. Бомба упала в палисаднике перед зданием, однако внутри почти или вовсе ничего не пострадало. Только из-за взрывной волны соломенная шляпа Эрнста – предвоенный сувенир – очутилась прямо в воронке на улице. А между тем вся обстановка преспокойно перекочевала на хранение в дом тетушки. Только слишком тяжелые предметы – кухонная мебель, диван, шкаф – остались на месте. Если как следует все подсчитать и разобраться, худшим из непосредственных последствий бомбежки лично для Ирен стала необходимость жить у тети Иоганны: три дня в ее обществе показались молодой женщине слишком длительным сроком. К тому времени когда 17 декабря Ирен съехала оттуда, у нее уже имелись радостные известия. Газеты перепечатали статью из швейцарской прессы, где рассказывалось о 500 вражеских самолетах, сбитых новыми немецкими истребителями. Она радовалась от одной мысли, что теперь-то – наконец! – найдется защита от атак с неба[997].