И вот машина погружена. Только бы довезти теперь до санчасти всех этих людей, мимо которых так близко прошла смерть.

— Едем! — радостно сказала Гуля бойцу-шоферу и вскочила на подножку кабины.

Машина затряслась на месте, зашумела и тронулась.

Гуля не отрываясь смотрит в небо. Высоко в чистой, безоблачной синеве показалась черная точка. Вот она приближается, становится все больше и больше… Уже доносится с вышины далекое гудение. Гуля не столько слышит, сколько угадывает этот противный, надрывающий душу звук: ве-зу-у…

«Немцы!» — поняла Гуля.

И она кричит шоферу:

— Стой!

Машина остановилась. Гуля и санитары соскочили на землю и стали вытаскивать раненых, помогая им залечь в окопы, воронки, выбоины. Тяжелораненых решили не трогать. Лишнее движение могло быть для них не менее опасно, чем осколок немецкого снаряда. Гуля достала из машины припасенные ею заранее зеленые ветки. Она знала — в степи не везде найдешь кустарник, и позаботилась о своем зеленом запасе еще до выезда на передовую.

Опасливо поглядывая на небо, она принялась торопливо маскировать машину зеленью. А потом залезла в кузов к своим раненым.

— Ну как там? — спрашивают люди, слыша нарастающее в небе гудение.

— Все в порядке, — отвечает Гуля. — Они нас не заметят. Мы здорово замаскировались.

И в самом деле, немецкие летчики не заметили санитарной машины, притаившейся под своим зеленым прикрытием у края дороги. Они прошли мимо, вспарывая воздух прерывистым гудением моторов, и унесли свой смертоносный груз куда-то вдаль.

— Поехали! — сказала Гуля, когда все раненые опять заняли свои места.

И вот снова зарокотал мотор. Снова тяжелая машина, груженная ранеными, понеслась по ухабам и рытвинам.

Спустя несколько дней, побывав уже не один раз на передовой, Гуля села писать письмо отцу.

«И грянул бой…»

Так начала она свое письмо, вспомнив пушкинские строки, и опустила карандаш. То, что она видела и пережила сама, было не похоже на тот стремительный, грозоподобный бой, о котором она читала в пушкинской «Полтаве».

Как, какими словами описать все, что она нынче испытала? Как передать непередаваемое?

«Нет, не будучи в боях, — написала Гуля, — не испытав на собственных плечах всех трудностей, невозможно прочувствовать до конца радость победы. Когда бойцы идут в атаку, когда раскатами гремит «а-а-а» — этот отзвук многоголосого «ура», — не знаешь, не помнишь ничего. Перед тобой только поле боя, и ты следишь, следишь за каждой точкой на бесконечно расстилающейся степи, следишь до боли в глазах. Там кто-то упал… Бегом бежишь вперед, и ни свист пуль, ни строгие окрики не в силах тебя остановить. Тело становится каким-то невесомым, и только тогда, когда твоя машина, груженная ранеными, выезжает из зоны обстрела, напряжение становится меньше…»

Гуля писала, а за окошком слышались уже ставшие привычными крики: «Воздух!» И скоро до ее ушей донесся знакомый назойливый, выворачивающий душу вой немецкого самолета.

«Если от меня долго не будет писем, — наспех приписала Гуля в конце письма, — не беспокойся: значит, много дела. И что бы ни было, знай одно: дочь твоя трусихой не была и честно отдала жизнь за Родину…»

Дела было действительно много. Началась та большая работа, о которой говорил Гуле командир полка. Именно работа. Разгорались жестокие бои за Дон. Дни и ночи были полны теперь опасностей, лишений, тяжелого, сверхсильного труда.

Гуля целиком ушла в свои повседневные заботы. Она подбирала и укладывала на носилки тяжело стонущих или впавших в забытье людей, перевязывала, обмывала их, осторожно снимала с них одежду, превратившуюся в окровавленное тряпье. Запах крови и земли преследовал ее всюду. Размышлять, вспоминать, называть словами все, что она видела и чувствовала, ей было некогда. И только в короткие минуты передышки, за письмом домой, она наспех приводила в порядок обрывки беглых мыслей.

«…Каждый день полон всевозможных происшествий. Бились мы за один хуторок, — писала Гуля. — Целый день бились, несколько раз занимали и несколько раз отходили. Крепко там немец засел. Пошла я вытаскивать раненого — он лежал около самых немецких окопов. Немцы меня заметили, решили взять живой. Ползу, и они ползут, а позади меня огневую пулеметную завесу дали, чтобы наши на помощь мне не пришли. Что тут делать! Назад ползти поздно. Впереди — раненый. А немцы берут в кольцо. Взяла я в руку гранату, решила — подпущу немцев и гранатами закидаю. Уж если пропадать, так хоть побольше их перебью. Вдруг слышу за собой: «Вперед!..» Наши! Я вскочила — и с ними…

Оказывается, один боец все время следил за мной из окопа. Он увидел, что мое дело плохо, да как крикнет: «Хлопцы, Гуля наша погибает!» И — ко мне. Ребята — за ним. Так ударили, что от фашистов только перья полетели, хоть их было много больше, чем нас.

А того раненого, за которым я ползла, мне удалось вытащить. Он уж, бедняга, и не надеялся…

…А недавно я немножко обожгла ногу. Но уже все прошло, и ты, мамочка, не беспокойся. Обожглась я так. Во время боя я нечаянно наступила на бутылку с горючей жидкостью. Бутылка треснула у меня под ногами, и сразу же все на мне вспыхнуло. Обжигая руки, я кое-как стянула с себя горящие сапоги, гимнастерку и затоптала. И когда ко мне подбежали саперы с лопатами, чтобы засыпать меня землей (ведь иначе затушить горящую жидкость трудно), я уже натягивала на себя одежду, а вот сапоги никак не могла надеть — скорежились, пропали совсем. Так и пошла дальше босиком, прихрамывая на обе ноги. И только после боя сделала себе перевязку. Вот и все».

Так описала Гуля в письме к матери одно из своих самых необычайных приключений («приключениями» Гуля называла особенно рискованные эпизоды своей боевой жизни). А по всей дивизии уже разнеслась о Гуле весть. От одного бойца к другому пошла легенда о девушке, которая «и в огне не горит», о девушке, которая шла на немецкие окопы, вся охваченная пламенем, как живой факел. И скоро кто-то сложил об «огненной девушке» песню. Песня эта, как пламя, перекинулась отсюда на Западный фронт. В каждой воинской части пели эту песню на свой мотив, но слова были везде одни и те же:

И в дивизии Гулю стали называть с тех пор «огненной девушкой».

Всеми силами враг стремился захватить переправы через Дон в районе станции Нижне-Чирской и хутора Верхнерубежного, чтобы потом ринуться к Волге.

Части 214-й дивизии получили приказ оставить западный берег Дона, тот самый берег, за который они бились с небывалым упорством, отойти на восточный берег и оборонять его в районе хутора Верхнерубежного и южнее.

Мосты уже были взорваны. Переправа шла четвертые сутки. Шла день и ночь — на самодельных плотах, на лодках, на бочках, на бревнах, на всем, что оказывалось под рукой. Дон, вздыбленный разрывами бомб, снарядов, мин, неистово бился о берега. Это был уже не тот тихий Дон, который еще так недавно спокойно и мирно нес свои воды. Тяжелые всплески снарядов взрывали его темную глубину.