никогда уже не смогли забыть увиденного: так впервые они стали свидетелями страданий и смерти, спутников войны.

А фараона я распорядился обернуть мокрыми пеленами и, когда он пришел в себя, дал успокаивающее и снотворное снадобье, ибо на этот раз приступ был столь сильным, что я беспокоился за его жизнь. Фараон смог поспать, но, пробудившись, он сказал мне, причем лицо его было серо, а глаза воспалены от головной боли:

– Синухе, друг мой, этому надо положить конец. Хоремхеб говорил мне, что тебе знаком этот Азиру. Отправься к нему и купи мне мир. Купи мир Египту, даже если для этого потребуется все мое золото и Египет станет бедной страной.

Я горячо возразил:

– Царь, отправь свое золото Хоремхебу, и он быстро купит тебе мир копьями и колесницами, а Египту не придется знать позор!

Он обхватил голову и сказал:

– Ради Атона, Синухе! Неужели ты не понимаешь, что вражда чинит вражду, мщение вспахивает поле для мщения, а кровь порождает кровь – и так, пока мы все не захлебнемся в этой крови! Утешим ли мы страждущего и воздадим ли ему за его муки, если причиним муку другому? А твои слова о позоре – одно только предубеждение. Посему приказываю тебе: езжай к Азиру и купи мне мир.

Но мне его затея была не по душе, я боялся и продолжал сопротивляться:

– Но, царь, они выколют мне глаза и вырвут язык прежде, чем я доберусь до Азиру, и его дружеское отношение меня не спасет, хотя бы потому, что он давно забыл обо мне! К тому же я не приспособлен к тяготам войны, она вообще вселяет в меня ужас! Мое тело утратило гибкость, далекие путешествия уже не для меня, и, уж конечно, я не смогу повести речь с потребным для этого искусством, которым отлично владеют другие, специально выученные лицемерить с младенческих лет и служащие тебе послами в чужих странах при царских дворах. Пошли вместо меня другого, если ты хочешь купить мир, но не посылай меня!

Но фараон упрямо повторил:

– Отправляйся, как тебе приказано. Фараон сказал.

Но я-то уже видел беженцев во дворце царского дома. Видел их изувеченные рты, выколотые глаза и обрубки рук. И посему я отнюдь не собирался отправляться в Сирию, а двинулся домой, чтобы лечь там в постель и притвориться больным, дожидаясь, пока фараон забудет о своей дикой затее. Однако на полдороге меня встретил мой слуга, с немалым изумлением сказавший мне:

– Хорошо, что ты возвращаешься, Синухе, мой господин, ибо из Фив только что прибыло судно, на котором приплыла дама по имени Мехунефер; она сказала, что она твоя подруга, и теперь ждет тебя в твоем доме, разодетая, как невеста, и пахнущая маслом на весь дом.

Я тотчас повернул обратно и почти бегом кинулся к Золотому дворцу, где сказал фараону:

– Хорошо, пусть будет по слову твоему. Я поеду в Сирию, и моя кровь падет на твою голову. Но уж если мне ехать, я хочу отправиться сей же час, так что пусть твои писцы немедля напишут все необходимые глиняные таблички, удостоверяющие мое досточтимое положение и мои полномочия, потому что Азиру относится к табличкам с величайшим почтением.

Пока писцы были заняты этим делом, я поспешил укрыться в мастерской Тутмеса, моего верного друга, не бросившего меня в этой беде. Он только что закончил статую Хоремхеба из коричневого песчаника, сняв предварительно гипсовую маску с его лица, когда тот был в Ахетатоне, впрочем об этом я уже рассказывал прежде. Статуя была изваяна в новой манере и была как живая; она воздавала должное своему образцу, хотя, на мой взгляд, Тутмес немного преувеличил толщину мускулистых рук Хоремхеба и ширину его груди, так что Хоремхеб скорее походил на борца, чем на начальника дворцовой стражи и советника царя. Но эта новая манера отличалась преувеличениями в изображении всего сущего, даже уродств, ибо с точки зрения нового искусства главным была верность правде, и в то время, как старое искусство скрывало уродства и разглядывало в человеке главным образом его достоинства, а недостатки сглаживала, новое искусство сосредоточивало свое внимание на уродствах, дабы не упустить их из виду и ни в коем случае не отступить от правды. Не знаю, впрочем, можно ли считать сугубым стремлением к правде именно преувеличение уродств, но Тутмес твердо верил в это, а мне не хотелось перечить ему, потому что он был моим другом. Он обтер статую мокрой ветошью, чтобы показать, как красиво играет песчаник на мышцах и как точно соответствует цвет камня коже Хоремхеба, а потом сказал:

– Знаешь, я думаю доплыть вместе с тобой до Хутнисута и взять с собой статую – посмотреть, чтобы ее поставили в храме на место, подобающее сану Хоремхеба и моему достоинству. Да, воистину так, я поеду с тобой, и пусть речной ветер освежит мою голову и прогонит винные пары Ахетатона, а то у меня уже дрожат руки от тяжести зубила и молотка, а сердце извелось от горячки и тоски.

Писцы доставили мне глиняные таблички и золото на дорогу вместе с благословением фараона Эхнатона, мы велели погрузить статую Хоремхеба на царский корабль и, не медля больше ни мгновения, отплыли вниз по реке. Своему слуге я приказал передать Мехунефер, что я уехал на войну в Сирию и там погиб. Я не считал, что слишком удаляюсь от истины, передавая это, ибо отправлялся в страхе за свою жизнь и предвидел для себя ужасный конец. Далее я велел слуге со всеми почестями погрузить Мехунефер на любой идущий в Фивы корабль, невзирая на ее возможные протесты. И если, сказал я, если вопреки всякой вероятности я вернусь и по возвращении найду в своем доме Мехунефер, то все слуги и рабы будут наказаны плетьми, у них отрежут уши и носы, а затем всех отправят на пожизненную каторгу в рудники! Мой слуга взглянул мне в глаза и понял, что я говорю серьезно. Поэтому он перепугался не на шутку и пообещал в точности выполнить мой приказ. Так с облегченным сердцем отплыл я вместе с Тутмесом на царском корабле вниз по реке, а поскольку вернуться обратно я не чаял и полагал, что еду на верную смерть, суженную мне от рук людей Азиру и хеттов, то вина в нашем плавании мы не жалели. К тому же и Тутмес подтвердил, что, по обычаю, не полагается жалеть вина, идя на войну, а уж кому было знать об этом, как не ему, родившемуся в