Потому.

Это единственное слово застряло в голове, как его машина на вечном приколе у дома. Ну ушла бы тогда – и что такого? Но это как посмотреть. Ее мать всегда говорила: когда у тебя неприятности, говори себе, что это еще не самое страшное, могло быть и хуже. Колесо спустило? Значит, Господь тебя уберег: если бы не эти двадцать секунд промедления – попала бы в аварию со смертельным исходом. Эта философия помогала ее матери два десятилетия терпеть (или привечать) вереницу мужиков, сменявших друг друга с такой скоростью, что стоило бы, как мать сама говорила, установить в квартире дверь-вертушку и не заморачиваться с ключами. Мать Кристофера не могла представить, какая авария могла поджидать ее после бегства от Джерри, но уж всяко фингал под глазом (или даже два) – это далеко не самое страшное.

Правда ведь?

Чистая правда. Это не конец света. К тому же у ее матери сожители бывали и похлеще Джерри. В детстве маленькая Кейт чего только не наслушалась за перегородкой ванны. Как же она ненавидела этих мужиков. Особенно когда оставалась с ними наедине. Но когда подросла, еще сильнее возненавидела свою мать. Допустим, Кейт сама недалеко от нее ушла, но по крайней мере сына ее никто пальцем тронуть не смел. Пусть бы кто попробовал…

Хорошо бы Кристофер это когда-нибудь оценил.

Мать Кристофера подошла к окну. Разглядела себя в стекле. Оно чуть запотело. Ровно настолько, чтобы сгладить предательские морщины. Слава Богу, еще терпимо. Она достала из тумбочки тональный крем.

И натренированной рукой замазала свежий синяк.

Почти ничего не заметно, сказала она себе. По крайней мере, в запотевшем стекле. Да и выходить из дома сегодня особо незачем. Ночью, после того случая, он плакал. Настоящими слезами. Джерри, в сущности, мужик не злобный. Детство у него было такое же паршивое, как у нее. Наверно, по этой причине они друг друга понимали. Наверно, по этой же причине он в свое время сделал ей предложение, и она согласилась.

Убрав тональник, она выглянула в окно на задний двор и там, как всегда, увидела качели, которые давным-давно выклянчила у Джерри для сына. Стойки заржавели, но сиденье шевелилось на ветру, как будто здесь только что играли Кристофер и его приятель Ленни Кордиско.

В ту пору сын еще с ней разговаривал.

Накинув свой любимый халат, мать Кристофера вышла в коридор. Заглянула в бывшую комнату сына. В каком году Джерри заставил ее вынести оттуда вещи? Она долго упиралась. И он тоже. Скверная была ночь. Лучше не вспоминать.

Она спускалась по лестнице. И всматривалась в семейные фотографии, давно утратившие цвет, как ее волосы. Вот свадебное фото. Вот снимки, сделанные во время их медового месяца в Западной Виргинии, в этом казино… под названием?.. Сейчас как-то подзабылось. Подзабылось почти все, что происходило за стенами этого дома. Только фотографии освежали память. Выпускной Кристофера. Получение школьного аттестата. Дальше – военная академия. Дальше – венчание. Дальше – ее первый и единственный внук. А потом то ли Кристофер, то ли его жена решили, что лучше будет навсегда вычеркнуть Джерри из их жизни.

– Мам, либо я, либо он, – сказал сын с запозданием на два десятка лет.

Она помедлила у нижней ступеньки: сюда были вышвырнуты пожитки Кристофера, когда она в конце концов сдалась в том споре.

В каком еще споре? В драке, мама! Очнись!

На нее вдруг накатило жуткое чувство. Спину пронзил холод, как в тот раз, когда она в зимнюю стужу лежала на снегу. Вот зачем она это вспомнила? Забыть – да и все.

Чтобы продержаться утро, мать Кристофера стряхнула прошлое и сварила кофе. Целый кофейник. После Джерри в гостиной остался полный бардак. Обычное дело. Миллион раз ему говорилось, что она не для того живет на свете, чтоб за ним дерьмо разгребать, как его мамаша, и убила лучшие годы жизни на то, чтоб за ним дерьмо разгребать, как его мамаша. Но такова семейная жизнь. Барахло – на помойку. Клятвы тоже. Поцелуи тоже. Разве не этому научилась она у своей матери?

Первым делом нужно было прибраться в гостиной. Потом расчистить обеденный стол от пустых бутылок и полных пепельниц – это все, что оставалось от его пенсии. Яичницу себе пожарила. Сериал посмотрела. Только вот не смогла вспомнить, что там произошло во вчерашнем эпизоде. Но все лучше, чем гробовая тишина. Сжевала яичницу и, дождавшись рекламной паузы, отнесла на кухню картонную тарелку.

Выбросила в мусорку, как раз возле ящика.

Дала себе слово, что сегодня перетерпит. Не смей выдвигать ящик. Нечего попусту слезы лить. Но не удержалась. Только этот ящик их теперь и связывал, а больше ничего не осталось.

Выдвинув кухонный ящик, мать Кристофера уставилась на пачку писем. Первое – аффект. Второе – безнадежность. Третье – возмущение.

Все эмоции, от А до Я, а смысл один.

«Умоляю, Кристофер, давай с тобой вместе вернемся в твою жизнь».

На каждом нераспечатанном конверте – от пожелтевшего до девственно-белого – один и тот же равнодушный штамп.

возврат по адресу отправителя.

Мать Кристофера со стуком задвинула ящик. Нюни распускать нельзя. Уж во всяком случае сегодня. Когда столько дел. Нужно посидеть в теплой кухне, глядя в окно на зимний холод. И вспомнить сына маленьким мальчиком, который ее боготворил. А не взрослым парнем, который взирал на нее с тем же презрением, с каким она когда-то смотрела на свою мать.

Все эти события прокручивались у нее в голове, как старая виниловая пластинка, которую заело на последних аккордах. И ни туда ни сюда. Доводилось ли ей, кстати, бывать тут прежде? Разве не сиживала она в одиночестве у окна этой теплой кухни, надеясь, что он придет с холода? Разве не договаривалась с почтальоном, чтобы тот доставлял ей письма до порога? Надеялась. Молилась. Чтобы хоть раз получить конверт без штампа «возврат по адресу отправителя». Хоть одно письмецо, написанное рукой взрослого сына. Мам, прости. Мам, я знаю, как тебе было тяжело. Мам, ради меня ты поставила крест на собственной жизни, но я тебя не осуждаю. Я тебя понимаю. И для маленького мальчика ты до сих пор – героиня.

Спрятав лицо в ладони, мать Кристофера зарыдала. Всхлипы отдавались эхом от кухонных стен, и ей на миг показалось, что даже слезы падают со стуком, как деревья в лесу, где никто этого не слышит.

Тук. Тук.

Мать Кристофера встрепенулась. Сердце екнуло. Она бросилась в прихожую. В свое время во входной двери была сделана прорезь для почты – ходить до почтового ящика на тротуаре стало уже невмоготу. Или это Джерри запретил ей выходить за порог одной? Что-то она подзабыла.

– Кто там? – спросила она.

Но почтальон не ответил. Он никогда не отвечал. А просто бросал почту в прорезь, как школьник – записочку, и шел себе дальше. Она даже лица его ни разу не видела.

Рухнув на колени, мать Кристофера сгребла рассыпанную по полу корреспонденцию. Перебрала книжные купоны, разные каталоги – и наконец обнаружила то, что искала. Ее надежды и мечты привычно застряли в горле. Перевернув конверт, она прочла: