— Я от нее никогда не уйду. Нет уж. Я ей так прямо и сказала, и еще сказала, что не знаю, как это она придумала отказать мне. Я бы на ее месте этого ни за что не сделала. Будто я такая же вертихвостка, как Рози, которая прослужила у миссис Фиц-Адам семь лет с половиной и вдруг польстилась на прибавку. Я сказала, что уж я-то мамоне так служить не стану, я-то понимаю, когда у меня хорошая хозяйка, хоть она и не понимает, когда у нее хорошая служанка…

— Но, Марта… — начала я, когда она на мгновение смолкла, утирая слезы.

— Нет уж, вы мне этих «но, Марта» не говорите, — огрызнулась она, рассердившись на мой назидательный тон.

— Будьте же благоразумны…

— А вот не буду! — объявила она, полностью обретая свой голос, который до тех пор приглушался всхлипываниями. — Благоразумно всегда только то, что другие хотят сказать. А по мне, я тоже ничего неразумного говорить не собираюсь. Да хоть бы и так! Я все равно все скажу и от своего слова не отступлю. У меня есть деньги в сберегательном банке, и платьев я себе нашила много, и от мисс Мэтти я не уйду. Нет уж! Пусть она мне отказывает от места хоть каждый божий день.

И Марта уперла руки в бока, точно бросая мне вызов, а я, по правде говоря, не знала, как мне ее переубедить, и к тому же чувствовала, насколько мисс Мэтти, здоровье которой все больше слабело, нуждается в заботах этой доброй и преданной девушки.

— Ну… — сказала я наконец.

— Спасибо, что вы хоть с «ну» начали! Скажи вы опять «но», так я бы вас и слушать не стала. А теперь послушаю.

— Я знаю, как много потеряет мисс Мэтти, расставшись с вами, Марта…

— А я что ей говорила? И о том, как она после сама же жалеть будет, — с торжеством ответила Марта.

— И все же у нее осталось теперь так мало, так ничтожно мало, что я не представляю, как она сможет вас кормить, — ей ведь и самой придется чуть ли не голодать. Я говорю вам про это, Марта, потому что считаю вас настоящим другом милой мисс Мэтти, но, как вы сами понимаете, ей такие разговоры были бы очень неприятны.

По-видимому, я нарисовала даже еще более черную картину, чем сама мисс Мэтти, потому что Марта опустилась на первый попавшийся стул и расплакалась в голос (мы с ней стояли на кухне).

Наконец она отняла передник от лица и, глядя прямо мне в глаза, спросила:

— Поэтому мисс Мэтти и не пожелала сегодня заказать пудинг на обед? Она сказала, что ей не хочется сладкого и что вы с ней обойдетесь бараньей котлеткой. Так я ее и послушала! Вы ей ничего не говорите, только я приготовлю для нее пудинг по ее вкусу, а заплачу за него сама, и вы уж приглядите, чтобы она его покушала. Человеку в горе всегда утешительно видеть на столе что-нибудь вкусненькое.

Я обрадовалась, что энергия Марты нашла непосредственный и практичный выход в сотворении пудинга, так как это позволило отложить бурный спор о том, оставит ли она службу у мисс Мэтти или нет. Марта надела чистый передник, готовясь отправиться в лавку за маслом, яйцами и всем прочим, что могло ей потребоваться. Она не желала ни крошки взять из домашних запасов, а потому сняла с полки старый чайничек, в котором хранились ее расхожие деньги, и отсчитала нужную сумму.

Мисс Мэтти, когда я вошла к ней, была очень тихой и печальной, но вскоре она уже пыталась улыбаться ради меня. Мы решили, что я напишу отцу и попрошу его приехать и посоветовать, как и что делать дальше. После того как письмо это было отправлено, мы начали обсуждать планы будущего. Мисс Мэтти намеревалась снять одну комнатку, взять с собой столько мебели, сколько потребуется, чтобы ее обставить, а остальное продать и тихонько существовать на то, что будет оставаться после уплаты квартирной хозяйке. Меня это не удовлетворило: я лелеяла более честолюбивые замыслы и принялась обдумывать, каким образом пожилая женщина, получившая то образование, которое давали девицам полвека назад, могла бы зарабатывать себе на жизнь или хотя бы пополнять свой скудный доход, не утрачивая при этом касты. В конце концов я отбросила это последнее условие и все-таки была не в силах вообразить, что такое могла бы делать мисс Мэтти.

Разумеется, первой моей мыслью было преподавание. Если бы мисс Мэтти могла хоть чему-то учить детей, это позволило бы ей проводить много времени в обществе шаловливых крошек, которых она так любит. Я перебрала в уме все ее таланты. Как-то она говорила, что могла бы сыграть на фортепьяно «Ah! vous dirai-je, maman?»,[89]но это было очень-очень давно, и призрачная тень былых музыкальных успехов исчезла бесследно уже много лет назад. Точно так же когда-то она умела очень ловко сводить узоры для ришелье — она отмечала фестоны и дырочки, прикладывая кусок фольги к образчику и прижимая их к оконному стеклу. Но этим исчерпывались ее достижения в рисовании, и я решила, что их будет явно недостаточно. Не лучше обстояло дело и с теми основами солидного английского образования — рукоделием и употреблением глобуса, — в которых наставляла своих питомиц директриса пансиона для благородных девиц, куда все крэнфордские торговцы посылали своих дочерей. Зрение мисс Мэтти ослабело, и я опасалась, что она не сможет сосчитать нитки в узоре или верно подобрать разные оттенки шерсти для лица королевы Аделаиды на верноподданнических ковриках, которые в то время было модно вязать в Крэнфорде. Что же до употребления глобуса, то я сама никогда не могла уяснить, зачем это нужно, а потому не мне было судить, способна ли мисс Мэтти преподавать этот предмет; однако мне представлялось, что экваторы, тропики и прочие таинственные круги были для нее весьма и весьма воображаемыми линиями и что в знаках зодиака она видела только остатки черной магии.

Искусства же, в которых она, по ее собственному мнению, особо отличалась, исчерпывались изготовлением жгутиков для зажигания свечей, которые она вырезала из цветной бумаги, придавая им форму перьев, и вязанием изящнейших подвязок. Однажды, получив в подарок особенно красивую пару, я сказала, что испытываю большой соблазн уронить одну из них на улице, чтобы ею могли полюбоваться и другие люди, но эта маленькая шутка (совсем-совсем маленькая) так оскорбила ее понятия о приличиях и вызвала такие искренние, такие серьезные опасения, как бы в один прекрасный день искушение не оказалось слишком сильным, что я от души пожалела о своих легкомысленных словах. Подношение этих искусно связанных подвязок, букетика ярких жгутиков или карточной колоды, по-особому обмотанной шелком для вышивания, как все знали, свидетельствовало об особом расположении мисс Мэтти. Но станет ли кто-нибудь платить за обучение своих детей подобным искусствам? А главное, станет ли мисс Мэтти продавать за презренный металл уменье изготовлять пустячки, дорогие тем, кто ее любил?

Мне пришлось смириться и снизойти до чтения, письма и четырех правил арифметики, но, читая утром вслух главу из Священного Писания, мисс Мэтти всегда откашливалась перед длинными словами. И мне представлялось сомнительным, чтобы она могла одолеть главу с родословной, сколько бы она ни кашляла. Почерк у нее был прекрасный и очень изящный, зато правописание!.. Она словно считала, что чем оно фантастичнее и чем больше затруднений ей доставляет, тем больше уважения она выказывает своему адресату. Во всяком случае, слова, написанные без единой ошибки в письме ко мне, превращались в подлинные головоломки, когда она писала моему отцу.