И тем не менее эти личные мучения и страдания были ничто в сравнении с теми страданиями, которые переживал Государь за Россию за все время своего 17-месячного ареста. После отказа Великого князя Михаила Александровича принять власть он хотел сначала верить, что вынудившая его отречение Государственная Дума является действительной выразительницей воли народа в данный момент упадка духовных сил страны и что она сможет повести за собой народные массы к достижению победы во чтобы то стало и вольет в страну приток тех необходимых внутренних национальных сил, которые вернут ей утраченные за предыдущий напряженный период борьбы патриотическую энергию и могучий порыв в сознании спасения в прочном государственном единении. Признавая себя слабым волей и характером в проведении в жизнь решений, соответственных своим духовным идеям и сердечным побуждениям, он мнил увидеть силу в людях новой власти и нового направления, приложенную сообразно тем принципам и задачам государственного единения, которые так настойчиво и убедительно рисовались ему в последнее время всеми представителями общественности, политики и военного командования. Он любил людей, а потому и верил им. Поэтому и в Пскове он поверил утверждениям представителей Государственной Думы, что они справятся с положением и «не предвидят осложнений от перемены строя государственного управления».

В эти первые дни надежды на волю и характер новой власти он продолжал страдать лишь страданием своей душевной борьбы, пережитой в дни 28 февраля, 1 и 2 марта, и, вернувшись в Царское Село, весь ушел в семью, в нежной заботе и любви коей он приобрел силы бороть и терпеть свое внутреннее переживание. В эти дни Царскосельского заключения Государь ни с кем не делился мнениями или впечатлениями о текущих политических событиях. С полной покорностью воле Всевышнего Промысла, он безропотно подчинился всем ограничительным условиям ареста, установленным Временным правительством, и только грубая выходка Коровиченки при выемке его бумаг, видимо, единственный раз вывела его из равновесия, что и было замечено посторонними свидетелями, привыкшими видеть его всегда поразительно выдержанным и умеющим владеть собою.

Обострение страданий за Россию началось несколько позже. Государь получал много газет и с громадным увлечением следил по ним за событиями, развертывающимися в России. Эти сведения не давали ему, конечно, полной картины, а главное, не указывали наглядно на действительный ужас бессилия и безволия новой власти в борьбе с растлевающим страну и народ влиянием «темных сил» революции, вспыхнувшей тотчас же за его отречением от престола. Об этой действительности получавшиеся им газеты в первое время или умалчивали совершенно, или говорили в таких туманных и неопределенных выражениях, что не вызывали в читающем особой тревоги. Но через некоторое время Государь стал получать сведения о фактическом положении дела через своих приближенных, которые, в свою очередь, получали эти сведения от родных и знакомых, остававшихся в Петрограде. Эти сведения, пополняя сообщения газет, начали рисовать в сознании Государя картину истинного положения новой власти, и в связи с этим положением постепенно характеризовали прогрессивный ход анархии в стране и разложения армий на фронте. Вот тогда внутреннее страдание Государя за будущность России стало принимать такую острую и сильную форму, что Он потерял возможность сдерживать себя, и окружающие стали замечать прорывавшиеся наружу сильное волнение и внутренний ужас, охватившие все его существо; сплошь да рядом, не будучи в силах сдерживать свои страдания, он начал делиться своими мыслями и чувствами с окружавшими его приближенными, чего раньше никогда не делал.

Первым доверенным в этом отношении явился князь Долгоруков. Прочтя полученные утром газеты и сведения, Государь уводил Долгорукова на утреннюю прогулку и, ходя быстрыми шагами в отведенном для прогулок районе, делился с ним своими впечатлениями о текущих событиях. Из рассказов Долгорукова остальным приближенным можно судить, что страдание Государя было очень глубоким и сложным. Оно нарастало постепенно, по мере того, как, с одной стороны, Император утрачивал надежду на способность и силу новой власти справиться с своей задачей, и с другой – по мере того, как из бесед и знакомства с охранниками, его окружавшими, он приходил к подтверждению своего духовного убеждения, что масса русского простого народа совершенно не разделяла политических стремлений европейски-увлеченных руководителей Государственной Думы и оставалась тем, чем была испокон веков – «верующею, но легко поддающеюся смуте, на которую надо действовать добром». Глубоко верующий сам, Государь ни минуты не сомневался, что в основе переживавшихся Россией событий лежит воля Промысла Всевышнего Творца, но, как мудрый человек, Он не мог понять, как руководители интеллигентных классов населения могли так увлекаться человеческими идеями и побуждениями, чтобы идти вразрез с историческим, духовно-идеологическим воззрением русского народа, пробуждая в нем не внутренние хорошие и духовные начала, а потакания и возбуждая к жизни только низменные и животные инстинкты внешней натуры малокультурного и несознательного человека. Он понимал, что этот путь будет уклонять русского человека от добра и Христова света, которые инстинктом жили в глубоких недрах его простой души и инстинктивно же вызовут в массах ужасный протест, который, за отсутствием доброго влияния и сдерживающих духовно-национальных принципов, поведет к страшной внутренней распре, вражде и деморализации страны. И как человек, воплощавший в себе сверхчеловеческий запас любви, Государь страдал за будущее русского народа, страдал его страданиями или, вернее, теми страданиями, которые ему предстояло перенести на историческом пути государственной жизни. Он по-человечески мудро оценивал опасность и вред тех или других шагов новой власти, видел ее бессилие, ввести жизнь государства в рамки, не присущие народному духу, и в то же время искренно радовался каждому проблеску возможности ей удержать развал страны и не допустить народных масс до увлечения крайними течениями.

И в ряду общего страдания за Россию его особенно мучили опасения за армию. Знаменитый приказ № 1 был доставлен ему с фронта, почему он знал, что развращающие идеи этого приказа стали достоянием солдатской массы. Он не мог понять, как власть, уважающая себя, здравая и претендовавшая быть властью национальной, могла допустить распространение в армиях приказа, который заведомо должен был привести к разложению солдатских масс, к подрыву авторитета какой бы то ни было власти и к невозможности продолжать борьбу с внешним врагом. В один из дней после получения этого приказа Государь, сильно взволнованный, выйдя из обычных рамок своей сдержанности, встретил Жильяра и, никогда раньше не делясь с ним своими мыслями, горячо и нервно сказал ему:

«Я имею сведения, что генерал Рузский подал в отставку; он хотел перейти в наступление, но солдатские комитеты были с ним не согласны. Если это правда, то армии больше не существует. Какой ужас!.. Ведь это равносильно самоубийству; мы дадим немцам свободу действий. Они раздавят союзников, а потом очередь дойдет и до нас… Я надеюсь лишь на то, что у нас любят преувеличивать. Не может быть, чтобы в два месяцы армия пала так низко».

Тем с большей радостью, искренностью и надеждой на возможность возрождения национальных сил, на возможность упрочения новой власти относился он к таким сведениям, как первоначальные известия о благополучно начавшемся Тарнопольском наступлении. Веселый и счастливый Он приходил по вечерам к постели наследника Цесаревича и с увлечением читал ему последние новости с поля сражения, в которых сообщались данные о трофеях и пленных, захваченных нашими войсками при наступлении. По случаю этих успехов 21 июня во дворце был отслужен благодарственный молебен, и бывший Император не скрывал от окружающих своей радости, что, помимо военного значения победы, «эти успехи укрепят власть Временного правительства и ему, быть может, удастся восстановить снова мощь и дух армии и довести войну до конца с честью». Он весь был проникнут одним чувством любви к Великой Родине и горячо молился, когда провозглашалось многолетие «Временному российскому правительству». У окружавших его в заточении приближенных сложилось вполне определенное впечатление, что Он готов был перенести безропотно и с полной покорностью все самые строгие и унизительные ограничения ареста и все самые тяжелые последствия своего отречения от власти, лишь бы новые люди и новое положение смогли и сумели спасти от окончательной гибели его дорогую Россию и русский народ.