Перед мысленным взором Скрипача проплывали лица. Застывшие в смерти, жизнь им сейчас давали лишь воспоминания, столько жизни, сколько сохранилось воспоминаний – но жизни эти сейчас были заключены внутри сознания Скрипача. Там они и останутся, когда он откроет глаза – к чему он пока готов не был – и увидит вокруг лишь застывшую неподвижность, лишь пустоту.

Он знал, в каком из этих миров хотел бы жить. Вот только выбора-то у человека не бывает, верно? Разве что он сам сперва загасит искорку внутри. Выпивкой, забытьем сладкого дымка – но это будут ложные воспоминания, издевательство над теми, кто утрачен, над теми, чья жизнь прошла.

Вокруг него постепенно затихали резкие болезненные вздохи, прекращались стоны – это перевязывали раны. Мало у кого из солдат хватало сил двигаться, он знал, что все лежат сейчас точно так же, как и он сам рядом с камнем. Слишком все устали.

Со всех сторон склона доносились негромкие вскрики и стоны раненых колансийцев – печальные, безнадежные. Малазанцы убили не одну сотню, еще больше ранили, но атакующие не собирались останавливаться, словно холм сделался одиноким островом в мире, где неумолимо поднимается уровень моря.

Но это не остров.

Это просто избранное нами место. Чтобы сделать то, что должно.

Может статься, это само по себе достаточная причина, чтобы убить нас всех, уничтожить.

Вал рядом с ним молчал, но не уснул – в противном случае его храп разогнал бы отсюда всех до единого, включая Увечного бога, и никакие цепи тому не помешали бы. От всей окружившей их армии на равнине далеко внизу тоже лишь отдельные негромкие звуки – солдаты отдыхали, проверяли оружие и снаряжение. Готовясь к очередной атаке.

К последней.

Двадцать с чем-то солдат армию не остановят.

Даже таких солдат.

Кто-то рядом с кучкой камней неподалеку кашлянул, потом произнес:

– Напомните, за кого мы там сражаемся?

Скрипач не понял, кому принадлежит голос. Как и тот, который откликнулся:

– Да за всех.

Долгая пауза, и потом:

– Немудрено, что нам так достается.

Шесть ударов пульса, дюжина, и наконец кто-то фыркнул. Последовал раскатистый смех, потом зашелся радостным воем кто-то еще – и вот все укромные местечки среди камней взорвались хохотом, который принялся кататься по вершине кургана, отдаваясь эхом.

Скрипач почувствовал, как его рот расходится в ухмылке, потом он хохотнул разок, потом еще. А дальше уже попросту не мог остановиться, даже бок свело судорогой. Вал рядом с ним внезапно впал в истерику, свернувшись в клубок и исторгая волны смеха.

Глаза Скрипача уже заполнили слезы – которые он принялся яростно вытирать, – но хохот все продолжался.

И продолжался.

Улыбка обвела взглядом свой взвод, увидела, как они согнулись в три погибели, какие у всех красные рожи и глаза уже слезятся. Флакон. Корик. Даже Битум. И Улыбка… улыбнулась.

Когда это заметили товарищи по взводу, то задергались уже так, будто их режут.

Спрут, который лежал, застряв в расщелине меж камней на треть пути вниз по склону, наполовину похороненный под трупами колансийцев, и чувствовал, как из глубоких, смертельных ран в груди сочится кровь, услышал этот смех.

В своем сознании он возвращался все дальше и дальше. Детство. Битвы, в которых они сражались, высокие крепости, которые обороняли, солнечные дни, пыль, палки вместо мечей, бегаешь туда-сюда, а время ничего не значит, время – это целый бескрайний мир, а дни никогда не кончаются, каждый камень идеально ложится в ладонь, если же случится синяк или порез вдруг окрасится красным, просто бежишь к мамке или папке, они заберут испуг и обиду, сделают их ничего не значащими – и вот беды уже нет, уплыла назад во времени, а впереди лишь солнце и вечное яркое детство.

Спрут улыбнулся камням, поту и крови своего последнего приюта, а потом мысленно прошептал им: Жаль, что вы не видели наш последний бой. Это было что-то.

Это было что-то.

Тьма, а потом яркий свет – яркий, словно бесконечный солнечный день. Он шагнул туда, не оборачиваясь.

Увечный бог, что лежал под грузом своих цепей и слушал, наконец услышал. Давно забытые, почти что невероятные чувства ожили внутри него, дикие, яркие. Он глубоко вздохнул, ощущая, как сжимается горло. Я это запомню. Я приготовлю свитки и выжгу на них имена Павших. Мой труд станет священным писанием, и никакого другого не понадобится.

Услышьте их! Перед вами человечность, развернутая, открытая всем глазам – лишь бы они осмелились взглянуть.

Я создам Книгу, напишу ее собственной рукой. Обернитесь кругом, вглядитесь в лица тысяч богов. Ни один не способен создать то, что смогу я! Ни один не сможет дать голос священному тексту!

И это не пустое хвастовство. Единственный бог, достойный того, чтобы поведать мою Книгу Павших, – увечный. Разбитый. Разве не всегда оно так было?

Я никогда не прятал свои раны.

Я никогда не скрывал своих грез.

И никогда не сбивался с дороги.

Только тот, кто пал, сможет восстать заново.

Он слушал хохот, и тяжесть его цепей вдруг сделалась ничем. Ничем.

– Они возродили… – брат Серьез осекся. Повернулся лицом к темному холму.

Высший Водянистый Хагграф рядом с ним вытаращил глаза – и колансийские солдаты по все стороны от них тоже обратили взоры к кургану, медленно опуская оружие. Многие отступили на шаг назад.

Сверху к ним катился хохот.

Когда брат Серьез принялся грубо расталкивать солдат, направляясь к усыпанному телами подножию холма, Хагграф последовал за ним.

Чистый остановился в пяти шагах перед нестройными, колышущимися шеренгами, уставился вверх. Перевел на Хагграфа взгляд, искаженный недоверием.

– Да кто они такие, эти чужеземцы?

Высший Водянистый сумел лишь один раз качнуть головой.

Лицо брата Серьеза потемнело.

– Их там лишь жалкая кучка осталась – в этот раз отступления не будет, ясно? Никому не отступать! Я требую перебить всех до единого!

– Слушаюсь, сэр!

Форкрул ассейл вперил яростный взор в солдат.

– Эй вы, становись! Приготовиться к атаке!

Над холмом вдруг повисла мертвая тишина.

Брат Серьез улыбнулся.

– Слышите! Они поняли, что все кончено!

Что-то негромко просвистело в воздухе, Хагграф вскрикнул от боли и пошатнулся – из левого плеча у него торчала стрела.

Брат Серьез, развернувшись, воззрился на него.